Однажды я прочитала историю любви А. Блока и Н.Н. Волоховой, его «Снежной Девы». Она стала героиней цикла «Фаина», пьесы «Песня Судьбы», «Сказки о той, которая не поймет его». Ей посвящены многие стихотворения 1907 года. Удивительные, красивые стихи о любви. О такой любви, наверное, мечтает каждый. И мне захотелось рассказать о красивой женщине и поэте, поклоняющемуся ей, как богине. Рассказать о прогулках влюблённых по заснеженному Петербургу, о синих метелях. Но с первых строк всё пошло не так.

Я почувствовала огромную симпатию и интерес к другой женщине, причастной к этой истории любви – жене Блока, Любови Дмитриевне Менделеевой-Блок. В 1906 году молодой женщине было двадцать пять лет. Их супружескому союзу всего три года. Что произошло? Почему стали возможны взаимные измены? Неужели поэт больше не любит свою Прекрасную Даму? И почему Блок пишет об измене жены с такой болью в 1908 году, уже после разрыва с Волоховой?

Но час настал, и ты ушла из дому.

Я бросил в ночь заветное кольцо.

Ты отдала свою судьбу другому,

И я забыл прекрасное лицо.

Он любит её. Каждая строчка стихотворения дышит любовью. Есть влюблённость, есть страсть, а есть – любовь. Она естественна как воздух, как сама жизнь. Когда любимый человек рядом, ты перестаёшь замечать его. Если он уходит, ты начинаешь понимать, как он тебе дорог: без него трудно дышать, жизнь теряет смысл:

Летели дни, крутясь проклятым роем…

Вино и страсть терзали жизнь мою…

И вспомнил я тебя пред аналоем,

И звал тебя, как молодость свою…

Любовь Дмитриевна – удивительная женщина. Талантливая, независимая. Она глубокая, настоящая. Она, действительно, Прекрасная Дама.

Я не пишу историю жизни моих героев. Я взяла на себя смелость рассказать о последнем дне женщины, жене великого поэта и дочери учёного с мировым именем. Как она прожила свой последний день, о чём вспоминала? Конечно о любви: «Помни, что кроме моей любви и тебя, у меня ничего нет на свете. Отдаю любовь мою в твои руки без всякого страха и сомнения».

Сентябрьское ленинградское утро просочилось в комнату. Слабый серенький полусвет упал на портрет мужчины в натуральную величину, окрасил в жемчужный цвет светлые стены, письменный стол, заваленный бумагами, пёстрые подушки на кушетке, растёкся по удобным креслам, и только после этой рассветной прелюдии решился побаловать обитателей квартиры робким солнечным светом.

Лицо на портрете выступило из полумрака. Из-под слегка приспущенных век светлые глаза спокойно и немного надменно смотрели в незашторенные окна, из которых открывалось небо, тронутое едва уловимой осенней бледностью, мокрые крыши и стайки голодных голубей.

Военная прямизна, выправка и стройность придавали фигуре мужчины рыцарское благородство. Он, как когда-то очень тонко подметила его жена, прекрасно воплощал образ героического арийца¹. Образ арийца дополняла сдержанная манера в одежде и осознание своего превосходства над окружающими. Он имел на это право, особенно теперь, когда бессмертная душа его осталась жить в стихах и в этом портрете.

Слухи и сплетни, недомолвки и громогласная шумиха вокруг его имени теперь не досаждали поэту. О его короткой и такой противоречивой жизни было написано немало. Но только та, что жила здесь, в такой странной для нового мира квартире, пропахшей изысканным ароматом духов, наполненной сохранившимися от старой жизни немногими, ценными для хозяйки образами искусства, могла свидетельствовать о семейной драме супругов, взаимоотношениях между мужем и женой, рассказать о поэте и человеке Александре Блоке много разного… Но его поэзия всё-таки стояла выше мирской молвы, и никто, даже она, не имели права его судить.

Чуть слышный шорох заставил рассвет притаиться за портретом. В комнату вошла пожилая женщина в скромном платье, с собранными в узел волосами. Шаркая шлёпанцами по чисто вымытому полу, она неторопливо подошла к зеркалу и привычным движением коснулась пальцами флакона духов, перенесла аромат на себя. Потом безразлично осмотрела своё отражение и стала доставать из ящиков комода перевязанные ленточкой письма, какие-то милые сердцу безделицы.

Завтра ей должны нанести визит две дамы из Литературного архива. После обмена любезностями и короткого разговора она обещала передать архивным дамам свою личную переписку, письма мужа, фотографии, бумаги. Любовь Дмитриевна² считала, что не имеет права оставлять архив у себя, потому что Александр Блок – мировое достояние (для неё это было не позёрство). Утаивать для изучения его жизни письма и фотографии было бы неправильно. Он не принадлежал ей одной. Вернее, он никогда никому не принадлежал. Как все гении, он был рабом своего дара, который считал не подарком судьбы, а тяжелым бременем ответственности. Бессонные ночи, сомнения, бесконечная работа мозга и воображения тянули его в омут безумства, страх перед которым он или заглушал вином или утолял в объятиях продажных девок.

Любовь Дмитриевна пытается вспомнить лица посетивших её женщин из архива, но видит одинаковые серые узкие длинные фланелевые юбки с разрезами, резиновые галоши на каблуках из которых видны простенькие туфли из прюнели³ (погода все дни стояла туманная и дождливая). На старшей было просторное шерстяное клетчатое пальто и тёмная шляпка с большим нелепым цветком. На другой пиджак с накладными карманами и крупным воротником. Любе не нравились эти приталенные с широкими плечами новомодные пиджаки. Юбка женская, а пиджак – мужской. Ну, Бог с ними. Пусть носят, что им нравится. Странно было то, что в одежде не было красок, поэтому и лица казались серыми, как небо за окном. Вот и не запомнила. А одежду запомнила. Эта привычка осталась от прежней актёрской жизни, когда своим туалетам Любовь Дмитриевна уделяла большое внимание и умела одеваться «всегда по моде и к лицу».

Менделеева посмотрела в затянутое серой пеленой дождя окно, и ей вспомнилось небо Парижа: «В дождь Париж расцветает, словно серая роза…». Это у Волошина хорошо, очень в точку. Серая роза. Красиво. Кроме серого здесь есть и розовый. Великолепное сочетание.

В 1900 году Менделеева Люба поступила на Высшие курсы. Перед началом учебного года она с матерью отправилась во Францию. В Петербург юная курсистка привезла не только влюбленность в Париж, но и всякие парижские прелести. Особенно полюбила Любаша «визитное платье», сшитое у хорошей парижской портнихи. Как странно сегодня звучит это словосочетание. А тогда визитное платье было просто необходимо девушке из хорошей семьи для посещения театров, концертов, в нём принимали гостей и наносили ответные визиты.

Сухие губы чуть слышно прошептали: «У мамы было черное платье из тончайшего сукна. А мое такое же, но «blue pastel».

Она прекрасно помнит, что цвет ткани был очень матовый, приглушенный голубой, чуть зеленоватый, чуть сероватый, ни светлый, ни темный. Платье великолепно подходило к её волосам и цвету лица.

Менделеева улыбнулась, вспомнив, что раз в театре одна чопорная дама, негодуя, вскричала: «Боже, как намазана! А такая еще молоденькая!» Но ведь Любочка была чуть напудрена. Она никогда «не мазалась». Природа наделила её прекрасным цветом кожи, ярким румянцем и нежными розовыми губами.

В этом платье «blue pastel» Любаша была на курсовом вечере в Дворянском собрании, откуда Блок увел её в снежную морозную ночь.

– Странно, – подумала Любовь Дмитриевна, – Александр начинает говорить женщинам о любви, когда по Петербургу гуляют снежные вихри, а снег лежит голубыми сугробами.

Так было с Любой, а потом – с Волоховой⁴, его Снежной маской.

Сначала Люба и Саша молча шли по Итальянской, к Моховой, к Литейной. Здесь они часто гуляли год назад, осенью 1901. Но Люба быстро прекратила эти встречи. Ей стало холодно и скучно в философском и фантастическом мире поэта. Он тянул её с собой на ту немыслимую высоту, где оказался сам. Любочке, живой и тёплой, хотелось любви не отвлечённой, а земной, обычной.