И, как всегда, в это мгновенье в голове проносятся все двадцать лет работы в конторе, все манипуляции со счетами, липовыми договорами и расписками. А сколько мудрейших подстав, сколько было продумано гениально разработанных склок и интриг, в которых, как мухи в паутине, дохли все эти всякие честные и добросовестные мудаки. И вот всего цена. Вот только дотянусь…

Костлявые пальцы наконец коснулись заветного пакета. Петрович вздохнул с облегчением – На месте!

И, как всегда, когда он думал о евриках, где бы он не находился, его глотка издала «кхе, кхе», как будто поперек ее застряла европейская купюра.

Аккуратные кирпичи евриков, рублей и долларов были разобраны и после пересчета с новой добавкой были собраны, перевязаны и вновь погребены в каменной дыре.

Вдруг где-то рядом, за открытой дверью погреба послышался шорох.

Петрович насторожился и, пристально вглядываясь в проем, стал медленно подниматься.

Раздался звон упавшего таза, и в струйке солнечного света взметнулась пыль. Опять эта неугомонная кошка Машка бросилась вдогонку за летающим куриным пухом.

Но Петрович вновь наткнулся на зеркало.

В полумраке на него смотрело чье-то совсем старое, серое лицо с набухшими мешками под глазами. Чуть приоткрытый рот с еле заметной серой линией губ в какой-то гримасе показывал редкие гнилые зубы с большим клыком слева внизу. Дряхлые щеки пересекали глубокие складки от самых глаз. А тот самый прыщ был надувшимся и багровым.

Петрович вздрогнул, не поверив зеркалу, надул щеки и открыл пошире рот с новенькими белыми зубными протезами. Но в зеркале увидел ту же страшную химеру гнилого, злого старца.

‒ «Ерунда! Похмелюга! Пивко на водочку легло, вот и все!» ‒ Но Петрович вдруг вспомнил портрет Дориана Грея. ‒ «Да я же никого не убивал! Они сами закатывались в ямы, и руки мои чисты!» ‒ успокоил он себя и, уже не гладя на чертово зеркало, вновь поспешил в погреб.

Пивная пена заполнила ноздри и, сползая, клочьями повисла на дряблых щеках, а взгляд его был прикован к тайному кирпичу. «Кхе, кхе, кхе» – раздалось из глотки. Петрович глубоко вздохнул…

Маленький серый человечек вдруг почувствовал себя гигантом, а маленькая радость стала большим человеческим счастьем.

В наступившие сумерки небосклон над Волгой еще хранил свет заката, и вся река, прощаясь с солнцем, покрылась искорками серебра, которые охотно растворялись в ярких бликах желтых огней прогулочных теплоходов. Там, на борту, слышалась музыка и веселые крики счастливых пассажиров. А рядом, по соседству, тащились уставшие работяги баржи, упрекающие своими скудными огоньками сверкающий мир теплоходов.

Догорающий костер со своими переливами горячих цветов приковывал взгляд к пылающим головешкам и под их мерцающим светом позволял мне разглядывать лицо Никиты. Несмотря на выпитую со мной бутылку водки, он, казалось, оставался совсем трезвым, и речь его была чистой и внятной, что убеждало в искренности и правдивости всех его веселых рассказов. Лишь когда он начал рассказ о русалках, лицо стало хмурым, складки вокруг рта и морщины на лбу резко очертились, и я заметил седину в темно-русой бороде и на висках.

Весь этот рассказ я записал и привожу его сейчас от имени рассказчика, насколько его запомнил:

«В то утро я проснулся, как всегда, с первым самым бледным светом наступающего рассвета. Нужно было спешить на берег и встретить начало дня в моей чудесной заводи.

Выпив наскоро кофе и собрав сумки, я направился к своей лодке.

Светало. Природа встречала новый день еще робкими перекличками птиц, а стелющийся туман над рекой темной серой дымкой закрывал другой берег, едва черневший в полной тишине, и сквозь эту мглу угрожал своими мрачными контурами сосен и елей за полукилометровой водной гладью. Я двигался на лодке на другой берег, предвкушая удачи рыбалки, наслаждаясь тишиной, и лишь скрип уключин и плеск весла нарушали покой над рекой.

Но вот лицо вдруг почувствовало тепло – над лесом в дальнем уголке Волги засиял золотой рожок, а подпушка серых облаков стала розовой и нежно бархатной. Там, вдалеке, на вдруг возникшей полоске голубого небосвода появились огромные клочья белой ваты с багряными тенями внизу.

Я был свидетелем рождения нового мира и, полной грудью вдыхая свежий воздух, получая удовольствие от работы на веслах в скользящей по воде лодке, ощущал настоящую радость от согласия в природе и красоты этого утра.

Мои мысли оборвал скрип прибрежного песка: лодка уперлась в берег.

Я был на месте.

Раскинув снасти, раскурив трубку и затаив дыхание, я вглядывался через рассветную мглу туда, где должны были быть мои поплавки.

Поклевок не было, и я стал блуждать глазами по окрестным берегам и прислушиваться к редким перекличкам птиц. Остатки ночи еще цеплялись за мой берег и плотным туманом накрывали находившийся слева от меня небольшой залив, который мог бы соблазнить любого рыбака своими зелеными лопухами сонных кувшинок и стеной высокого камыша. Вот я и размышлял, оценивая глубину залива и перспективу клева, собираясь закинуть туда удочки.

Что-то будто заплескалось там, и мне показалось, что стебли камыша зашевелились.

Я замер.

– Никита, Никита, Никита, – еле слышно будто шепотом доносилось из камышей, и мне послышался высокий женский голос и чей-то смех. И вдруг, сквозь мрачную плотную мглу я увидел впереди силуэты двух человек, которые, разгребая листья кувшинок, брели по пояс в воде и брели явно в мою сторону.

Уже в метрах пяти от меня они встали, оставаясь по пояс в воде: теперь, в полумраке, я отчетливо видел двух обнаженных женщин, мокрые тела которых, облепленные длинными мокрыми волосами до самой воды, поражали бледно-лиловым цветом. В зеленых волосах у одной были заплетены кувшинки, а у другой – маленькие лягушата.

Туман будто вуалью окутывал их фигуры, волнами проплывая по их лицам, и я никак не мог сосредоточиться на их глазах.

– Ну как дела? – спросила та, что с кувшинками. На ее лиловых губах играла лукавая улыбка. Я почувствовал пристальный взгляд их глаз, что-то волнами перекатывалось по моему телу, голову стянуло тисками, а желудок застонал от спазма, и в подсознании пронеслось: «меня сканируют?».

Закружилась голова, я пошатнулся, и ком в горле не дал мне произнести ничего раздельного.

Эти странные фигуры ввели меня в оцепенение и казалось, что я вижу перед собой кадры из какого-то ужастика, но, подсознательно, надеясь выйти из этого полуобморочного состояния, я отвел взор от их нагих тел и уставился на поплавки. Вдруг как-то полегчало, отпустило, и я, не узнавая собственного голоса, произнес:

– Дома меня женщина ждет.

– Не врешь? – захихикала та, что с лягушатами, и тут же, как по команде, те зашевелились в волосах и принялись квакать. Прядь ее зеленых волос, сцепленных внизу лягушонком, закрывала один глаз. Но сквозь густые волосы проблескивала яркая синева. А другой-то, открытый, был янтарно-желтым!

– Бааутун, бааутун, бааутун, – заверещал лягушонок и, вылупив на меня свои глаза, начал раскачиваться на этой пряди волос, закрывая попеременно то один глаз русалки, то другой. Она же помогала ему, слегка покачивая головой, ухмыляясь, и невольно приковывала мой взгляд к открытой молодой груди.

Я стал чувствовать, что от чередования ярко-синего и янтарного цвета этих глаз я теряю сознание…

Трубка выпала из моей руки, и угольки табака обожгли босую ногу.

Я пришел в сознание.

«Какой-то бред!» – думал я, как будто во сне разглядывая эти голые лиловые фигуры, стоявшие в густом тумане по пояс в воде среди листьев кувшинок.

– Кто ж вы такие, если это не сон? – вновь, не узнавая собственный голос, прохрипел я. Но страха уже не было, а в подсознании я чувствовал живой интерес к этим созданиям.     Лягушата вновь разразились неистовым кваканьем, и вся шевелюра русалки пришла в немыслимое движение.