За время работы Фонда появится масса знакомств, контактов, интриг и много ещё чего. Жена Николаенко оставит свою работу и увлечётся казачеством. Там тоже обнаружатся мошенники завидного уровня.

И всякий раз жизнь неизменно будет подтверждать одну истину: нет ничего более привлекательного, чем янтарный сыр с налётом зелени. Но он – в мышеловке. И платить приходится за всё. И не только по своим счетам.

Моё имя… Впрочем, это не имеет значения. Сознательно на риск я пошёл единственный раз в жизни, о чём нисколько не жалею. С тех пор прошло время, забылись имена и лица. Но однажды утром мне позвонили и сказали: «Нам нужны документы, которые находятся у Николаенко». Вначале я не понял, точнее, не вспомнил, кто такой Николаенко, и на всякий случай спросил: «Если вам нужны документы и вы знаете, у кого они находятся, при чём здесь я?» Голос в трубке помолчал, и, как оказалось, после паузы должен был последовать мой положительный ответ. «Кто вы?» – поинтересовался я. Мне пообещали личное знакомство и дали две недели на поиски Николаенко.

Тот этап своей жизни я считал давно завершённым. Причём завершённым успешно. Я вошёл в бизнес, не имея за душой ничего, кроме трёх тысяч долларов. Моя семья выехала за границу, так сказать, на историческую Родину, не позвав меня с собой. Своей добротной еврейской фамилией, доставшейся мне от отца (мама была чистейшей хохлушкой), я рассчитался за квартиру в центре, которую семья согласилась не делить. Тем не менее при внешней безоблачности и даже беспечности в жизни царила полная разруха. Преданность хранил только Лёва. Он почти перебрался ко мне на жительство и считал своим товарищеским долгом забрасывать меня всякими бредовыми идеями. Среди сомнительных предложений появилось и это. «Шо ты теряешь, в конце концов? – сказал он однажды. – Хотя бы попьём на халяву кофе. Да говорят, там ещё и экстази дают». После шумного балагана, в который Лёва меня привёл, на выходе я неожиданно встретил нескольких человек, к которым в другое время надо было бы не иначе как записываться на приём. Я приходил туда ещё несколько раз, прежде чем вместе с распиской вручил Лёве свой вступительный взнос. Дома тот, как честный человек, вернул мне половину своего гонорара, полученного с моего взноса, сказав при этом: «Угощаешь!»

Я всегда знал, что больше, чем смогу взять сам, мне никто не даст. Я взял в десять раз больше, чем вложил. К Николаенко меня привёл всё тот же друг Лёва. Напичкав мою голову разного рода утопиями, он почему-то решил, что в гениальности хотя бы одного проекта я смогу того убедить. Именно благодаря Лёве Николаенко меня и запомнил.

Он терпеливо выслушивал идеи, просматривал бизнес-планы, но гениальные проекты требовали инвестиций, которых не оправдать и за пятнадцать лет. Вскоре наше общение превратилось в своеобразную игру: Николаенко ждал, когда я брошу к нему ходить, а я ждал, когда он меня пошлёт. Хотел чистым быть перед Лёвой. Развязка наступила неожиданно. Однажды Лёва, который разве что не заходил на пару со мной в одну туалетную кабину, заболтался у входа с фотографом. Я поднялся к Николаенко, и тот, пожав мне руку, спросил: «Зачем вам это?»

Он знал всё о моих успехах в бизнесе и неудачах в личной жизни – во всяком случае на тот период – и прежде, чем я что-то объяснил, предложил сам:

– Сейчас придёт Лёва, ведь я не ошибаюсь?

Я кивнул. А он продолжил:

– И мы вместе поднимемся к Шаману Бабаевичу. Уверен, они найдут друг друга.

– Спасибо, – сказал я.

В небольшом кабинете со свежим приличным ремонтом особой мебели не было. Точнее, не было ничего лишнего. Рабочая обстановка дополнялась выложенными на стол книгами – терапевтическим справочником практикующего врача, подпиской по вопросам целительства. Активно работала кварцевая лампа. В общем, всё было серьёзно и убедительно. Несколько смущал лишь не слишком респектабельный внешний вид самого целителя: руки выдавали в нём откровенного крестьянина, сбежавшего от тяжёлой повседневной работы в огороде, живности и привычных плантаций некогда колхозного яблоневого сада. А не обратить внимания на руки было просто невозможно: сжимая в кулаках, он держал перед собой рамочки. Взгляд карих глаз-буравчиков сверлил сознание и подсознание сидящего напротив посетителя. Кабинет наполнялся сопением целителя. Сопение требовало энергетических затрат, посему сопровождалось обильным потоотделением. Последнее, в свою очередь, отличал характерный запах. Но, похоже, целительские «благовонья» если и смущали посетителей, то только поначалу. В процессе они становились неотъемлемой частью таинств биоэнергетики.

Шаман Бабаевич в третий раз рассказывал свой сон: он поднимается по лестнице, переходя с этажа на этаж какого-то незнакомого здания, и чем выше, тем отчётливее видит чистый тёплый свет, который льётся из открытых дверей кабинета. Проснувшись, он решил, что это знамение. И не ошибся. Есть предположение, что тем кабинетом был кабинет Николаенко. И для Бабая не только свет пролился на всю судьбу, а ещё и астрономическая, по меркам жителя сельской местности, зарплата за манипуляции, «пользительность» которых оказалась весьма сомнительной. Но всё это было потом. А нынче Всевышний ласково смотрел на него, что не мешало ему, однако, думать при этом: проснётся ли в рабе Божьем совесть? Но мысли Всевышнего были высоки, а Бабай смотрел не вверх, а строго перед собой – и потому думал совершенно о другом. Дверь кабинета была безымянной, но в его сознание давно крупным шрифтом впечаталось объявление: «Сниму, порчу». Вот так, через запятую, Бабай и исцелял, пыхтя, и попахивая, и веря в собственную незаурядность. И хотя находился он у Николаенко на полном пансионе, всё же карманил с пациентов деньги. И рассуждал при этом убедительно: он возвращает людям здоровье, а те просто закрепляют успех согласно тарифу. Это была Его судьба. А судьба Николаенко имела отношение к свету, теплу и зарплате. И потому при встрече оба улыбались друг другу: один – оттого, что знал; другой – оттого, что не признавался. Но Бабай твёрдо считал шефа доверчивым идиотом. Тот же держал его при себе из любопытства и по причине пагубной для себя человечности.

Любопытство вызвал один случай. Бабаю пришлось попыхтеть над ребёнком Геннадия Васильевича и при этом так прогреть ему простуженное лёгкое, что антибиотики оказались всего лишь поддерживающей терапией. Через три дня малыш был здоров. Кстати, диагноз Бабай поставил безошибочно на расстоянии шестисот километров.

К своим пятидесяти годам Шаман Бабаевич успел наплодить пятерых детей, обзавестись двумя внуками, приютить всех собак и кошек в своём неустроенном доме, окончательно забить на любую работу и со всеми своими чакрами, как с открытым забралом, ринуться на биоэнергетику. Самоотверженность, смирение, готовность служить откровенно требовали вознаграждения. Получив рабочее место в центре города и приодевшись на подарки от Николаенко, он изо всех сил старался не разочаровать шефа. В последнее время Геннадия Васильевича всё чаще стали беспокоить приступы почечной колики, и Бабай, зная, конечно, что врёт самым бессовестным образом, обещал тем не менее всякий раз полное выздоровление и мчался на помощь в любое время суток, сокрушался у постели больного, строил прогнозы – в общем, «врачевал» как мог.

Круг его знакомств расширялся, и Шаман Бабаевич уже подумывал об учениках. Он практически видел себя в центре их – таких же бородатых, как он, но не таких, конечно, сильных, матёрых долгожителей. Бабай и вправду считал, что век его должен перевалить далеко за двести. При этом мало кто знал, – а сам Николаенко боялся признаться себе в этом, – что Бабай ускорил уход его матери из жизни. Целитель, ничего не сказав Геннадию Васильевичу, отменил старушке приём привычного набора сердечных лекарств, объявив, что её организм на пути к выздоровлению. Но вскоре на этом самом пути у неё случился приступ – и сердце не выдержало.