Начало 20-х годов. Обыски, реквизиции, конфискации – в общем, экспроприация. Доносы, аресты, высылки, расстрелы.

Где-то в уездном городишке на юге России к единственному в местечке ювелиру (назовем его Гольдман) является четверо мужчин в черных кожаных куртках и таких же черных кожаных фуражках с красной звездой. Чекисты.

– Гражданин Гольдман, у нас имеются сведения, что вы прячете от Советской власти 5 кг золота.

– Ай-яй-яй, товарищи хорошие! Такая солидная организация и не знает, ч го у Гольдмана не 5, а 105 кг золота.

– Предъявите для изъятия!

Гольдман кричит в соседнюю комнату: «Сонечка, золотце мое, за тобой пришли!»

Уже в 20-е годы страна стала покрываться исправительно-трудовыми лагерями, которые опутали ее в 30-е многочисленными метастазами, вошедшими в историю XX века под печально известным названием «Архипелаг Гулаг». Один из первых обитателей этих «райских» островов (Соловецких) академик Д.С.Лихачев оставил интересные свидетельства о жизни в этих местах. Первой волной зэков стали представители эксплуататорских классов: офицерство, царские военспецы, профессора, духовенство, предприниматели. По-интеллигентски сдержанно Лихачев пишет: «Жизнь на Соловках настолько фантастична, что теряется ощущение реальности. Среди настоящих каэров (то есть контрреволюционеров) принято было подчеркивать абсурдность, иллюзорность всей жизни на острове. Анекдоты, хохмы, прозвища сглаживали ужас. Офицер лейб-гвардии конно-гренадерского полка Георгий Михайлович Осоргин на вопрос „Как поживаете?“ отвечал: „А лагерь ком а лагерь“, переиначивая французское выражение „А la guerre comme a la guerre“, что означает „На войне, как на войне“.

Хорошим тоном было воспринимать лагерь как жизнь ненастоящую. Настоящая начнется после возвращения из лагеря. Заключенные образца 1928 года еще уверены, что выйдут. Георгий Михайлович Осоргин за независимость и бодрость духа пользовался особой ненавистью начальства и был расстрелян».

Ошибались первопроходцы Гулага: именно бодрых духом уничтожали в первую очередь. Но потребовалось несколько десятилетий, прежде чем мы узнали о том, что происходило на окраинах сталинской империи. Лишь в 70-е годы появились личные свидетельства первопроходцев и сидельцев: О. Волкова, Н. Мандельштам, А. Солженицына, В. Шаламова, В. Туманова и сотен других.

Шутки в сторону не только в лагерях, но и по другую сторону колючей проволоки. Тот же Д. С. Лихачев, когда его спросили, как он себя почувствовал, выйдя из СЛОНа (Соловецкий лагерь особого назначения), ответил: «Вышел из маленького лагеря, а оказалось, что попал в другой, только очень большой». За шутки, анекдоты и остроты теперь уже не только сажали, но и расстреливали (в зависимости от того насколько удачна и остроумна была шутка или анекдот).

«Веселых», если можно так их назвать, писателей (Ильф и Петров, Зощенко, Олеша, Бабель, Пильняк, Замятин, Булгаков) поставили на место: кого расстреляли, кого «выпустили» за границу, а тех, кому «повезло» просто перестали печатать.

Пресса и радио (телевидения и интернета тогда еще не было и в помине) вовсю формировали единомыслие, коммунистическое единомыслие. С утра до вечера в коммуналках и на улицах из репродукторов неслось: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек… Человек проходит как хозяин необъятной родины своей».

И вот уже на окраинах этой необъятной родины, где-нибудь в степях Казахстана или в пустынях Каракумов, местные акыны запели тоже: «Моя домра – два струна, я хозяин всей страна».

Особенно талантливых, как Джамбул Джабаев, Сулейман Стальский, приглашали в Москву, в Кремль, они выступали на торжественных концертах по случаю очередной годовщины Великого октября со сцены Большого театра и Дома Союзов (Кремлевский дворец съездов построили при Хрущеве в 60-е).

А партийная пресса (другой тогда не было) изощрялась в методах идеологической обработки населения огромной страны с одной только целью – создание человека коммунистического общества: «Советские люди смело смотрят в завтрашний день, потому что они вооружены чувством исторического оптимизма!»

А что же этот самый человек, над мозгами которого так усердно экспериментировали строители социализма? В начале 90-х, когда «перестройка» уже «почила в Бозе», а дикие экономические реформы только начинались, было можно все. Видел я по TV программу, которую вел Никита Михалков и довольно известный советский поэт Виктор Боков (отличный балалаечник!). Так вот он-то и рассказал историю о том, как в 30-е годы его односельчанин (тоже балалаечник) спел частушку:

И, получив 10 лет лагерей, все возмущался: «За что? Я же проводил линию партии на восхваление вождей советского народа!» Чудак, нет бы радоваться, что жив остался. А восхвалять надо было вот как. Уже подрастали мальчики и девочки, которым было в 30-е годы лет по 13–15, и звали их Дипролен (диктатура пролетариата, организованная Лениным), Даздраперма (да здравствует Первое мая), Лендурш (Ленин, Дзержинский, Урицкий, Шаумян), Сталина (ну тут все ясно без расшифровки – Сталин женского пола), Нинель (а это Ленин, прочитанный через зад), Марлен (сокращение от Маркс и Ленин), Красарм (Красная армия), которая «всех сильней».

Мать моей подруги, которую называли Нетта, оказалась по паспорту «Авианеттой», а «Ким» – это не корейское имя и не сокращенное английское Кимболл, а всего-навсего «коммунистический интернационал молодежи». Идеалы революции, которые, как и всякие другие идеалы, не достижимы, в Стране Советов материализовались в конкретных советских людях, строителях коммунизма. Перед детьми с такими именами, как предполагали их глупые родители, открывались большие перспективы. Бедные дети! И родители тоже!

Безобидные частушки про тещу: «Мимо тещиного дома я без шуток не хожу…» (классика жанра) – петь было можно, не посадят, разве что теща ухватом огреет. А вот на производственную тему:

было рискованно – 58 статья, очернение социалистического строя. Поэтому по радио хор им. Пятницкого (солистка Мордасова) бодро и задорно пел: «Возросшие культурные, колхозные потребности!», а в колхозах вечером под гармошку какая-нибудь лихая девка звонко выводила:

Или вот еще из сельской жизни 30-х годов. Один старик решил проверить, любит ли его старуха жена. Ну что мог придумать дед – притворился будто бы умер. Бабка его обмыла, как положено, и стала думать, во чтобы одеть покойника. Единственный приличный костюм жалко – сын еще доносит; ботинки новые тоже пригодятся кому-нибудь из внуков. Одела майку, трусы и тапочки. Положила в гроб, сидит, плачет-причитает: «И зачем же ты меня, родненький, оставил? Куда же ты от меня уходишь?» Дед выскочил из гроба: «На футбол!» Очень любили советские люди футбольные матчи, которые комментировал по радио Вадим Синявский. Имена футболистов: братьев Старостиных, Боброва, Бескова, Хомича – для жителей империи Сталина были намного дороже, чем какой-то там Пеле, Бекхэм или Зидан для современных российских фанатов. Но, тем не менее, притча о ревнивом деде тянула на статью: разве колхозники живут в нищете? Клевета на социалистический строй!

А вот якобы антисемитский анекдот: Рабинович несет домой бутылку с анализом собственной мочи. Его спрашивают: «А что же ты ее в лаборатории не оставил?» – «Говорят, сахар нашли». Лично я антисемитизма (хотя евреи бережливые) в этой истории не вижу, а вот то, что с обеспечением населения сахаром были проблемы – так это видно невооруженным глазом. И если бы рассказчика посадили бы, то срок намотали бы не за антисемитизм, а за клевету на социализм.