Разобрались. В тюрьму посадили глубокого старика, главного инженера завода. Он взял все на себя (руководство завода обещало ему помочь семье – детям и внукам. И, наверняка, не оставили). Но матери работать на заводе было уже нельзя. Она сменила работу – ушла на должность заведующей лабораторией завода «Главпищеконцентрат № 2», где и проработала до шестидесяти лет. Хотя могла уйти на пенсию в 55 лет. Завод номерной, т. е. секретный, там делали банки с джемом, повидлом, вареньем, выпускали пакетики с молотым перцем, приправами для супа и жареного мяса – в общем, концентрированные консервы. Но там была пара цехов, действительно, секретных: в одном выпускали кондитерские изделия для сотрудников ЦК КПСС (бананы в шоколаде, вишню с коньяком) о чем «homo sovieticus» только в книжках читали; а во втором, экспериментальном, – тюбики с концентрированным питанием для космонавтов (а ведь это были 50-е годы, когда о космосе еще и не говорили, а до полета Гагарина оставалось полтора десятилетия!)
Много я мог бы рассказать еще о своей матери: на новой работе ее уважали за трудолюбие, за доброту и порядочность, за готовность в любую минуту придти на помощь. Она делала работу за своих многочисленных девочек-лаборанток, когда они сдавали экзамены. Ведь днем все работали, а вечером учились в вечерних и заочных институтах. Она никогда не отказывала начальству, если случались авральные ситуации. Поэтому ей директор завода и говорил: «Любовь Егоровна, у нас сейчас будет очередное сокращение штатов, но Вы не беспокойтесь, Вас это ни в коей мере не коснется, такие люди, как Вы, – золотой фонд нашего завода». Да и на пенсию ее никто не выгонял, ушла сама, потому что была уже старенькая. Уважали ее все, а я очень любил.
Трудную и страшную жизнь она прожила, но, думаю, была счастлива, потому что я ее никогда не огорчал, а если что и делал не так, то она понимала, что это не по злобе, а по глупости. Ведь она видела, что я ее очень люблю и что многие ее сотрудницы ей завидуют (у них с сыновьями были очень тяжелые отношения). Я же, если и попадал в какие-то передряги, грозящие неприятностями, прежде всего, думал не о себе, а о том, как это аукнется матери. Она это понимала и любила меня еще больше.
Любили меня и ее сестры, особенно те, которые жили в Москве. Другие же, обзаведясь семьями, разъехались по всему Советскому Союзу: от Львова на западе до Сахалина на востоке. О некоторых расскажу.
Самая младшая в семье сестра матери – моя тетка Людмила. Почему-то вспоминаю ее очень часто. Наверное, из-за ее удивительной красоты и необычной юности. В начале войны ей было лет шестнадцать-семнадцать. В деревне Середа недалеко от того места, где стояли насмерть 28 героев-панфиловцев, немцы оказались уже осенью 1941 года. Людмила, была комсомолкой, и по заданию подпольного райкома партии, который организовал в районе Волоколамска партизанское движение, ее забросили на парашюте в этот район (благо она была местной жительницей). Таких, как Зоя Космодемьянская, в то время было очень много. Про трагическую и геройскую смерть Зои узнала вся страна. Тетку Людмилу немцы тоже схватили по подозрению в сотрудничестве с партизанами. Бабушка Анфиса потом рассказывала, что возле бредящей вовремя тифа Людмилы дежурили немцы и слушали, что она выкрикнет в горячке. Нюхали волосы – не пахнут ли дымом от костра, смотрели нижнее белье (у партизан была теплая экипировка). Ничего обнаружить не удалось. На время оставили в покое. Когда же она пришла в себя после болезни, еще очень слабая, ее хотели угнать в Германию на принудительные работы, как это было с десятками тысяч молодых людей, ведь она была весьма привлекательной. Бабушка мазала ей лицо сажей из печки и кислой капустой, велела придуриваться и пускать слюну изо рта: вроде бы дурковатая. Не тронули, а через несколько недель немцев отбросили от Москвы. В деревне Середа остался практически единственный дом, всю деревню сожгли: во время ожесточенных боев она переходила из рук в руки. Но дом бабушки Анфисы чудом уцелел. Он находился на перекрестке дорог «на семи ветрах» (был такой фильм с Ларисой Лужиной в главной роли), и когда в деревне находились немцы, то в доме был их штаб, а когда их из деревни выбивали наши, то там был наш штаб. А мы, т. е. дед Егор, бабушка Анфиса, и тетка Людмила сидели в подвале. Был там и я, годовалый младенец и моя полугодовалая кузина Галя (дочь дяди Коли). Нас отвезли летом к бабушке, а забрать в Москву не успели – немцы стремительно подошли к Москве. Когда их отбросили от Волоколамска, моя мать (ей было 23 года), с первыми частями наступавшей Красной Армии (где пешком, где на попутной машине в кузове с солдатами) чудом добралась до Середы и забрала нас в Москву. Позже рассказывала, что она видела, пока добиралась эти 100 километров! Пересказывать не буду: все свое послевоенное детство я смотрел фильмы (документальные и художественные) о зверствах фашистов на оккупированной территории.
Теткой Людмилой занялись советские «органы». Как ты оказалась в Середе? Почему немцы не угнали тебя в Германию? Почему не вышла на связь с партизанами? Напрасно объясняла она, что проходила короткие диверсионные курсы в Волоколамске. Имен и фамилий инструкторов она, то ли не помнила, то ли они были ненастоящими. И вот бывают же в жизни чудеса! «Дурак, кто не верит в чудеса» – вычитал я семнадцатилетним юношей в книге Э.-М. Ремарка «Три товарища». Шла тетка Людмила по платформе станции метро «Кировская», а навстречу ей тот самый инструктор, который отправлял ее на задание. Она буквально вцепилась него, обливаясь слезами, рассказала о своих проблемах. Мужик оказался порядочный. Он успокоил ее, взял за руку и пошел с ней на Лубянку. Там предъявил свои документы и подтвердил, что он, действительно, готовил группу для заброски в Шаховской район и что Людмила была его курсанткой. Вся группа погибла, и поэтому Людмиле не с нем было выходить на связь. С моей тетки были сняты все подозрения. Хорошо, когда все хорошо кончается. Но не у всех.
В том же Шаховском районе в соседней деревне Дор жила другая моя тетка – Мария – с мужем Иваном Шухиным и десятилетним сыном Леонидом, моим двоюродным братом. Когда немцы вошли в деревню, они собрали жителей на сход и, изображая из себя освободителей, спросили, кого жители хотели бы видеть старостой. Все закричали: «Ваньку Шухина» (до войны он был гармонистом и, следовательно, первым парнем на деревне). В ходе ожесточенных и скоротечных боев под Москвой было не до сантиментов; деревни переходили из рук в руки в течении нескольких недель, а то и дней. В один из таких прорывов наши солдаты поставили старосту к стенке и расстреляли. Так Ленька остался без отца. Много лет спустя, где-то году в 1956, Леонида вызвали на Лубянку и вручили официальную казенную бумагу о том, что «Иван Сергеевич Шухин реабилитирован», поскольку старостой на оккупированной территории работал по заданию подпольного райкома партии.
Ну уж коли вспомнил тетку Марию (Манечку) и Леонида, то расскажу и о них. Манечку я очень любил. После изгнания фашистов из Подмосковья надо было как-то выживать – до Победы еще целых три с половиной года. Она с Ленькой перебралась в Москву (в деревне был голод). Леньку приютили мои родители, и он стал учиться в ФЗУ (фабрично-заводское училище). В годы войны я его не помню, мал еще был: когда он приходил из училища (а учился он на токаря) я уже спал. Манечка устроилась уборщицей в гостиницу на Сретенке. Ей даже дали крохотную комнатку в подвале. Однажды к ней приехали сестры из Харькова, все спали на полу, и всех перекусали крысы, и им делали сорок болючих уколов от бешенства. Зарплата у Манечки была 200 рублей (меньше не было), она обстирывала проживавших в гостинице командировочных: кто давал кусок хлеба, а кто и несколько кусочков сахара. На это они с Ленькой и жили. Позже Леонид поступил в Московский институт физкультуры, хотя десятилетку в деревне так и не окончил; в анкете написал, что документы сгорели в войну в деревне. О других вузах даже и не мечтал: сын расстрелянного старосты-полицая, кто ж его пропустит.
