Болотов полагает, что человек сам творит свою судьбу, поэтому осуждает «фаталистов»: «Не меньше опасайся в руки так называемых фаталистов попасться. Тебя уверят, что все приключения на свете неминуемы и ты что бы делать ни стал, но воспоследует с тобою то, чему быть надлежит, следовательно, ты ничем того отвратить не можешь»[10]. Возможно, это определенная реакция Болотова на протестантскую идею предопределения, которую он никогда не принимал.

Не следует думать, что молодой человек совсем не принимал участия в соответствующих его возрасту развлечениях. Болотов посещает балы, не пропускает случая побывать на свадьбах, на которые кенигсбергские жителя приглашали всех желающих повеселиться, а особенно рады были видеть у себя в гостях молодых офицеров, среди них, кстати, был и Г. Г. Орлов, с которым у Болотова были приятельские отношения. У него появилось множество друзей из местных жителей, которые советовали ему, как лучше употребить свое свободное время, как пользоваться библиотекой, какие книги читать. Не следует удивляться тому, что Болотов стал «своим» в завоеванном городе. Отметим, что облик войны был в это время другой и российских офицеров не рассматривали как личных врагов. Карта Европы перекраивалась каждый год, и переход того или иного города из одной области политического притяжения в другую был обычным делом. Семилетняя война не была войной «за отечество», это была принятая в то время форма внешней политики, которая не обходилась без жертв, как не обходилось без них в то время ни одно крупное государственное предприятие. Несколько позже Карамзин отмечает в «Вестнике Европы» с метафизическим спокойствием историографа: «Как после жестокой бури взор наш с горестным любопытством примечает знаки опустошений ее, так мы вспоминаем теперь, что была Европа <…> Границы государств переместились, и авторы географических карт должны снова начать свою работу»[11].

Болотов во всем знает меру. «Гулянья и танцованья» не могли совратить его с избранного пути: «Я старался час от часу делаться постояннейшим и вместо того, чтоб по примеру прочих молодых моих сверстников и сотоварищей гоняться за женщинами, посещать всякий раз трактиры и шататься из гостей в гости, я старался колико можно от того удаляться и вести жизнь совсем не по летам моим, а прямо философическую <…>»[12]. И действительно, Болотов начинает всерьез заниматься философией. Первоначально его увлекает вольфианство, с которым он знакомится по сочинениям И. Г. Готшеда. Это не случайно. Учение Христиана Вольфа давало четкую и ясную схему устройства мира и ясные эпистемологические ориентации. Хр. Вольф был популярен в России и среди русских мыслителей[13], которых привлекала универсальность его системы и ее энциклопедическое содержание. Как известно, учеником Вольфа был М. В. Ломоносов. Во время пребывания Ломоносова в Марбурге он вел занятия по 16 предметам: логике, философии, естественному праву и праву народов, политике, географии, хронологии, астрономии, математике, теоретической физике, механике, оптике, гидравлике, военной и гражданской архитектуре, пиротехнике[14]. Таким образом, русские студенты не только могли приобщиться к эрудиции знаменитого ученого, но и получить урок энциклопедического взгляда на мир. Именно вольфианская выучка, на наш взгляд, сформировала гений Ломоносова, который одинаково уверенно чувствовал себя как в физике, химии, так и в филологии и истории.

Однако в учении Вольфа было два подводных камня, неприемлемых для российских мыслителей. Это учение о предустановленной гармонии как способе объяснения соединения души с телом и рационалистическое учение о Боге. Российские мыслители предпочитали новейшим сочинениям аристотелевскую концепцию «физического втечения». Декартовско-мальбраншевская «система случайных причин» и «система предустановленного согласия» Лейбница – Вольфа казалась им некорректной с точки зрения морали, так как делала Бога ответственным за все события и поступки, в том числе осуждаемые морально[15]. Кроме того, им казалось невозможным стремление Вольфа (а позже и других немецких философов) делать Бога объектом рационального исследования, предполагавшим, что Метод более универсален, чем Творец.

В истории философии, написанной архимандритом Гавриилом, в статье о Вольфе, которая носит название «Лейбницев редактор», автор пишет: «Идеи Лейбница, исключая учение о монадах и гипотезы предопределенного согласия, в Германии распространил Христиан Волф, который через занятие математикою, философиею Картезия, сочинениями современника лейбницева Ватера Чирнгаузена, сделался одним из затнейших философов школы догматической. Его услуга состоит в том, что он умел основательно и в систематической связи представить все учение Лейбницево при помощи метода, называемого математическим; а недостаток его заключается в том, что он преувеличил этот метод и подчинил его всем тонкостям формализма. Можно сказать, что он своею медлительностью и бесполезным разбором логических понятий содействовал к происхождению отвращения к занятиям умозрительным, и в особенности к изысканиям метафизическим. Нравственность, которой он учил, основывалась на следующем главном правиле: делай то, что усовершает тебя и твое состояние. Поелику все то, что делает нас и наше состояние совершеннейшим, называется добром, а все то, что делает нас и наше состояние несовершеннейшим, называется злом: то некоторые из последователей Волфия выражают его начало следующим образом: делай добро и уклоняйся зла. Но сей закон Волфия дышит самолюбием, а потому противен природе существа одаренного разумом, который обязывает нас стараться о усовершенствовании других, иногда даже с ущербом собственного благоденствия»[16].

Болотов довольно быстро понял, что вольфианство входит в противоречие с его принципиальными мировоззренческими принципами. Он отмечает, что «философия сия имела многие недостатки и несовершенства: что самыя основания, на которых все здание оной воздвигнуто, были слабы и ненадежны и что вообще была она такого свойства, что дотоле, покуда человек, прилепившийся к оной будет только вскользь оной держаться и оставаться довольным тем, что в ней содержится, он может быть и добрым и безопасным, а как скоро из последователей оной кто-нибудь похочет далее простирать свои мысли и углубляться более в существо вещей всех, то всего и скорее может сбиться с правой тропы и заблудиться до того, что сделается наконец деистом, вольнодумом и самым даже безбожником»[17].

Болотов делается сторонником системы Христиана Августа Крузия, называвшим систематику Вольфа «иллюзорной»[18] и критиковавшим его следование системе предустановленной гармонии. Если Вольф полагает, что виды познания различаются по степени приближения к истине, причем самым совершенным является познание математическое, стоящее выше философского (знание причин явлений) и исторического (знание просто фактов), то Крузий считает, что философское и математическое познание различаются по объекту исследования. Предметом первого является реальное, предметом второго – мыслимое. Крузий также полагает, что природа Бога принципиально непознаваема.

Крузий считает, что между материальной и идеальной субстанциями существует некоторая связь. Она описывается им не как «физическое влияние», а как нечто среднее между «физическим» и «сверхфизическим», являющееся результатом действия особой субстанциональной силы[19]. Собственно, именно эту модель Болотов и использовал в своей пневматологической схеме вместо несколько примитивной и устаревшей аристотелевской.