Портвейн давно выветрился из голов, молодые парни подустали, им хотелось пива с сигаретами и домашнего уюта. Только старик оставался попрежнему бодр. Он попросил высадить его у моря.

– Окунусь… Закат, – пояснил он.

Он облюбовал этот маленький полукруглый пляж с большим камнем, торчащим из воды, словно слон. Оставшись один, он вошел в холодную вечернюю воду, отражающую великолепие заката, и поплыл. Вышел, растерся махровым полотенцем, проводил взглядом солнце и направился в «Грифон». Быстро темнело. Сияющие насекомые кружились у фонарей. Он не уверен был, что Иоффе придет. Ведь он сегодня, возможно, узнал нечто о своей возлюбленной, чего не знал прежде.

Но Иоффе уже ждал его в отдельном кабинете.

«Сидит пахан в отдельном кабинете…», – подумал Курский, входя.

Иоффе сидел один за накрытым столом, на котором стояла бутылка водки и щедрая закуска. Он был в аккуратном светло-сером пиджаке, в белой рубашке, в светлом нарядном галстуке. Седины, как всегда, тщательно причесаны. С первого взгляда казалось – все нормально.

«Он все это знал, конечно, – подумал Курский, садясь напротив. – Разведчик все же».

Но тут же с удивлением увидел, что лицо Иоффе залито слезами.

– Что-то случилось, Олег Борисович? – осторожно спросил Курский.

– Да, умер один человек. Сегодня, – ответил Иоффе медленным тонким голосом.

– Кто? – еще осторожнее спросил Курский.

– Я, – также тонко и протяжно ответил Иоффе.

Курский смутился – ситуация требовала, кажется, сердечности, эмпатии, а он чувствовал себя старым сухарем, способным разве что к устаревшим шуткам в псевдоанглийском духе.

– Почему вы умерли? – спросил он. Вопрос прозвучал так глупо, что это как-то разрядило ситуацию.

Иоффе потянулся к водке, налил себе полную рюмку, выпил. Курский вдруг понял, что это уже вторая бутылка и что полковник совершенно пьян.

– Потому что я сегодня предложил руку и сердце одной особе. И получил отказ, – ответил Иоффе.

Курский немного испугался, что полковник знает о том, что такое же предложение упомянутая особа сделала ему, Курскому. Все это пахло бредом.

Двусмысленность ситуации казалась нереальной, доходящей до идиотизма.

Курский заказал минеральную воду и овсянку.

Морская вода капала на его рубашку с волос.

– Я купался, – вежливо улыбнулся Курский. – Вода холодная, но очень приятная. Рекомендую.

Море смывает все.

– Я никогда не захожу в море, – ответил полковник.

– Смотреть на него люблю – и то не очень часто.

– У вас водобоязнь? – бестактно спросил Курский.

Полковник выпил еще рюмку и странным взглядом взглянул на старичка – очень пьяным и очень трезвым одновременно. Видимо, так работало в нем отчаяние.

– У меня нет водобоязни. Я боюсь, что ктонибудь увидит меня голым.

– Вы кажетесь себе некрасивым? «Я боюсь,что кто-нибудь увидит меня голым».

– Нет, я неплохо сложен, много занимался спортом. Хорошо выгляжу. Но у меня татуировка на груди и животе – я ее скрываю от людей. Ее.

– Как интересно! – воскликнул Курский с неподдельным любопытством. – И что же это за татуировка?

– Хотите, покажу? – пьяная улыбка исказила благородные черты полковника. – Ее людям показывать нельзя. Но вам-то можно.

Он дернул за узел светлого галстука, затем рывком сдернул его с шеи, затем стал пьяными руками расстегивать рубашку. Лицо его сделалось багровым.

Всю его грудь и живот занимала огромная татуировка – большая квадратная свастика, чрезвычайно тщательно и виртуозно вытатуированная.

Внутри она была сплетена из множества элементов: из колосьев, лент, из морских ракушек, корабельных канатов, из пальмовых и оливковых ветвей, из ожерелий, цепей, бамбуковых побегов…

Рисунок столь четкий, хороший и внятный, что каждый элемент свастики, несмотря на сложное сплетение, прочитывался мгновенно. В центре свастики виднелось изображение черепа. Видимо, череп утопленника, поскольку он весь был оплетен морскими водорослями, под черепом изображен фрагмент морского дна с рассыпанными старинными монетами и якорем.

– Она великолепна, – искренне произнес Курский. – Я вас поздравляю: очень красивая татуировка.

– Вы что, издеваетесь? Я ненавижу ее. Это она заставила меня… Я сделал это для нее.

– Для Лиды?

– Да. Таково было ее желание. Я исполнил ее требование, и вот она отвергла меня. Как я теперь избавлюсь от этого… клейма?

– Когда вы сделали татуировку?

– Уже давно… Не помню… Больше трех лет тому назад.

– И все это время вы пытались завоевать ее сердце?

– Да, она играла со мной. Жестоко играла. За эту татуировку я был вознагражден одной ночью.

Одной. И эта ночь свела меня с ума. Она как Клеопатра.

«Кто меж вами купит ценою жизни ночь мою?» Я поставил на себе крест, печать. А ведь я еврей, родители мои погибли от рук фашистов.

Я надругался над собой, предал свой народ… ради любви. Вы счастливый человек – вам все это безразлично.

Как я вам завидую! Вы не влюблены.

Немыслимое унижение – быть несчастливо влюбленным в таком возрасте.

– У всех свои печали. Я много старше вас. Может быть, я влюблен в жизнь, откуда вам знать?

Господь помог мне дожить до преклонных лет в добром здравии, а все равно жизнь убежит, всего лишь повинуясь простому арифметическому принципу…

– Бедная девочка! – вдруг пробормотал полковник непонятно о ком: о Лиде, о жизни ли? Он выпил залпом.

Курский встал.

– Я прощаюсь с вами. Не печальтесь. Все у вас будет хорошо.

– Спасибо… простите меня.. – глухо сказал Иоффе.

Курский пошел к выходу, дошел до бронзового грифона, а потом вдруг вернулся. Полковник сидел там же, держа в руках свой мобильный телефон.

Он мокрыми глазами взглянул на Курского.

– Вы?.. Что-то забыли? – пробормотал он.

– Скажите, вы были хорошим разведчиком? – спросил Курский.

Иоффе измученно смотрел на него, словно не понимая смысла вопроса.

– К чему вы это? – спросил он.

– Боюсь, вы были не очень хорошим разведчиком, Олег Борисович. Впрочем, девять лет на посту директора санатория в ласковом курортном уголке – это расслабляет.

Полковник молча смотрел на него.