– Под зябь? Погодаевское? Его же под пары хотели вспахать, – удивился Василий.

– Хотели да передумали.

– Во агрономы, Павел Иванович. Куда не кинь, нигде порядка нет.

– Ты чего, Вася, раскудахтался. Тебя кто по уху ударил? Откуда ты пары взял? Поле два года назад отдыхало. Может, ты с Кулигой попутал, там будут пары нынче точно.

– Да ну вас, я тороплюсь к жене, она у меня в больнице, – спешно перевел разговор Василий, добавив жаргонное: – Покедова.

– Покедова-то оно покедова, – незлобиво вслед Василию тихо повторил Павел Иванович. – Трепло деревенское. – И отвернувшись, стал смотреть на паром.

– Глянь, Мишаня, у тебя глаз вострее, вроде сдвинулся? – спросил Павел Иванович, показывая на паром.

– Сдвинулся, сдвинулся, пошел к нам.

– Ну, вот и хорошо.

«– Ты же про Сталинград не рассказал», – сказал Мишка.

– Завтра расскажу.

– Завтра?

– А когда? Уже темнеет, нам бы с нашей техникой переплыть.

– Но я же… Меня же бригадир… – попытался возразить Мишка.

– Знаю я все. Школа у вас. Первое сентября на носу. Так?

– Так.

– А завтра только двадцать седьмое, успеешь, да и Виталька с покоса еще не вернулся. Не дуйся, а про Сталинград я тебе расскажу обязательно. Выходи завтра на работу.

Лето заканчивалось. Об этом напоминал не только календарь, висевший на стене возле стола, но и холодные утренники. Мама достала из сарая красиво заштопанную телогрейку и велела Мишке ее надеть. Сначала он попытался отказаться, но с матерью, которую любил больше всех на свете, спорить не стал. Для него мать была божеством, олицетворением всего светлого, доброго, самого лучшего в жизни. Он готов был за нее идти в любое сражение, и в танковое, и в штыковую атаку. Мишка не раз в полусне представлял себя в роли отважного солдата-защитника. Этот образ грел его мальчишеское самолюбие, и заставлял соответствовать ему в реальной жизни.

«– Ты посмотри», – говорила мать, – вся трава покрылась инеем, заморозки каждую ночь, в рубахе можно ходить разве только в середине дня, когда солнце пригреет.

Мишка молча натягивал, слежавшуюся за лето телогрейку и беззлобно ворчал, показывая матери свое маленькое мужицкое самолюбие.

– Не зима ведь, увидят люди, смеяться будут.

– Не придумывай, роднулька моя. – Анна никогда не разговаривала с сыном приказным тоном, мягко убеждала, если он был не прав.

В машинный парк, расположенный у гумна, где стоял трактор с плугом, мальчик, стесняясь своего не по времени года наряда, пошел не по улице, а через огород. По тропинке он вышел на поскотину, а уж с нее свернул к гумну.

К его удивлению Павел Иванович тоже был одет в телогрейку. Мишка успокоился и повеселел.

– Привет, Мишаня, – громко закричал тракторист, перекрикивая ворчание трактора.

Мишка помахал рукой.

Пахоту они начали, разделив поле пополам. Часам к десяти треть этой половины отливала черными, искрящимися пластинами плодородной земли. Павел Иванович остановился. Мишка ладошками обтирал измазанное лицо. Густая едкая пыль покрыла его, забила ноздри и уши. Хорошо, что на голове кепка. Павел Иванович выглядел не лучше. Едкий пот оставлял черные борозды на покрытом слоем пыли лице.

– Давай чуточку отдохнем, Мишаня – пробасил командир трактора.

– Давай, – радостно согласился Мишка. Павел Иванович достал туесок, налил из него в кружку воду и передал Мишке, а сам начал пить напрямую из туеска.

Мишка воду выглотал быстро и протянул пустую кружку Павлу Ивановичу.

– Еще? – спросил тот.

– Нет. Спасибо.

– Тогда подержи кружку, налью воды лицо ополоснуть.

Ополоснув лицо, Павел Иванович скомандовал Мишке.

– Сложи ладони лодочкой, и тебе надо с лица пыль смыть.

Мишка с удовольствием умылся.

– Полегче стало?

– Да, Павел Иванович. Спасибо.

– Тогда чуток отдохнем. Видишь, как солнышко пригревать стало. И иней исчез, только роса серебрится. Красота. На мир полюбуемся, жизни порадуемся.

– Павел Иванович, вы же мне обещали…

– Не забыл, не забыл, Мишаня, помню, – перебил Мишку тракторист. – Сейчас, дай самому-то вспомнить, как там было. Давай устроимся поудобнее.

Мишка принес из стога солому, собранную после уборки хлебов. Они сняли телогрейки, расстелили их аккуратно на соломенной подстилке, и после минутного сосредоточенного молчания Павел Иванович начал:

– Насчет «вспомню», это я для красного словца сказал. Всю войну ведь прошел, ничего, конечно, не забыл. Бывали дни, как страшный сон.

На войне я был рядовым – механиком водителем тяжелого танка. Я совсем не знал планов битв, для этого были генералы, командиры. Но в каждом важном сражении я участвовал. Я твердо знал – надо победить. И вел танк прямо на врага. Руководствуясь таким принципом, на тяжелом танке «КВ-1», на котором я начал войну, мы с командой дошли до Сталинграда.

Всем была хороша машина. Крепкая броня, которую не могла подбить большая часть немецких орудий, маневренность. Но и этой машине, как я тебе рассказывал, доставалось жару.

До войны я нигде не бывал, ни в каких городах нашей Родины, что-то о них и о других странах читал, что-то в кинохронике видел. А во время войны пол России прошагал и пол Европы, но видел только разрушенные дома да одинокие печные трубы деревенских изб.

Сталинград, говоришь? Для меня это сплошная, покрытая пылью, гарью и кровью поверхность какого-то непостижимого пространства. И, как мне казалось из моего маленького окошечка, я один по ней веду танк. Под гусеницами скрежещут битые кирпичи, железная арматура, рассыпаются деревянные конструкции. Но от меня зависела жизнь всего моего экипажа. Во многом я нес на себе ответственность.

В той битве не было четкой разграничительной линии: вот там немцы, здесь – мы. А было так. Сегодня они взяли центральный вокзал, а завтра мы его отбили. Они вышли на окраину города, мы пошли в бой, и опять немцы пошли в наступление. В городе живого места не было. И нам приходилось воевать на улицах, выкуривая немцев из зданий и укрепленных позиций. Чтобы тебе понятно было, это примерно так, как известная русская игрушка «Мужик и медведь»: то один кувалдой колотит, то другой.

Помню, как однажды один экипаж из нашей роты тянул застрявшую машину, у нее заклинило гусеницу. Притаившиеся в подвальном помещении немцы неожиданно ударили фаустпатроном по буксировочному танку, и он мгновенно вспыхнул, как спичка. Спасся только механик-водитель. Остальные ребята сгорели на наших глазах, и мы ничем не могли помочь. Зато с фашистами посчитались, раздолбили весь подвал. От гадов, наверное, даже пуговиц не осталось.

Немцы наших «КВ» боялись. Немецкие танки не пробивали нашу броню, и мы использовали эту неуязвимость сполна.

Павел Иванович замолчал. Стал смотреть на свои руки, сжимая и разжимая пальцы. Затем поднялся, подошел к берегу Илима. Почуяв человека и опасность, исходившую от него, из десятков прибрежных гнезд-нор, вырытых в береговом обрыве, в небо поднялись стрижи. Они шумно хлопали своими крылышками, дружно кричали, пытаясь отпугнуть нежданного гостя.

– Ты посмотри, Мишаня, стрижи.

– Еще не улетели, – удивился Мишка.

– А куда они улететь должны? – спросил тракторист.

– В Африку – с уверенностью ответил мальчик.

– Куда? – удивился Павел Иванович.

– Наш учитель говорил, что в Африку, и улетают они туда в первой половине августа. Что же их задержало?

– Наверное, потомство, – предположил Павел Иванович.

– Да, наверное, птенцы уму-разуму не набрались, – согласился Мишка.

Павел Иванович нежно посмотрел на подростка и улыбнулся.

– Это ты у нас, Мишаня, уже большой и умный. А птенцы, конечно, глупые. Но их для этого и учат взрослые птицы, чтобы в дальнейшем не было у них бел.

Павел Иванович поднялся и пошел к трактору. Мишка поспешил за ним.

– Люблю работать осенью, мошка и комары исчезают, спокойствие наступает, – как будто сам себе сказал тракторист.