Даже когда мы уже сидели в белой студии и я, улыбаясь, разговаривала с ведущим, в голове продолжали крутиться вопросы. Почему Итика совершила самоубийство? Почему мы должны постоянно доказывать что-то мужчинам? Почему даже в письмах Канна не позволяет себе быть откровенной? Эти мысли облепили все уголки моего сознания, будто торт, который, развалившись, превратился в однородное месиво.
Посреди ночи дверь в мой рабочий кабинет открылась, и вошел Гамон.
– Юки, ты же все равно практически спишь, может, уже ляжешь в кровать?
Я подняла голову и нетвердым голосом возразила:
– Нет, я не сплю, – и, расправляя пальцами помятые страницы открытой книги, продолжила: – Наоборот, столько напряжения за день накопилось, теперь заснуть никак не получится.
Гамон вышел, как будто что-то вспомнил. Когда он вернулся, то в руках держал коробку с Amazon. Я сразу распаковала ее и достала толстый художественный альбом.
– Юки, что это?
– Альбом с картинами отца Канны.
Со страниц альбома на меня смотрели девушки, только вышедшие из пубертатного возраста. На одних были кимоно, на других – типичные платья горничной с белым воротничком, а некоторые, изображенные со спины, были по пояс обнажены. Пухлые лица, излучающие умиротворенную чувственность. Большие сияющие глаза, полные тоски, как на картинах французских мастеров. Мне на ум сами собой пришли работы Ренуара.
– Гамон, а ты слышал про этого художника, Наото Хидзирияму?
– Нет, впервые слышу. Но ведь я таким не интересуюсь.
– Почему? – спросила я, поудобнее усаживаясь на ковре.
Гамон задумался и через некоторое время ответил:
– Честно говоря, мне такая живопись не очень нравится. Она очень точно отражает реальность, но при этом как будто ей противоречит.
Действительно, хоть девушки на картинах и выглядели совсем как живые, при взгляде на них возникало чувство, что Наото Хидзирияма, копируя реальность, приукрашивал ее, воплощая свои собственные желания. Эти взгляды, гладкая кожа, энергетика девушек. Реальность и идеал, накладываясь друг на друга, сливались в единое изображение.
– Тебе нужно больше отдыхать, – сказал Гамон.
– С чего это вдруг? – рассмеялась я.
– Ты и за книгу взялась, и на телевидение ходишь сниматься. Даже нашу ипотеку и семейный бюджет хочешь целиком взвалить на себя. Но по крайней мере вернуть поскорее деньги за первый взнос моим родителям должен я. Ведь если б мне не нужна была отдельная комната для проявки фотографий, мы бы могли просто снимать квартиру.
Я молча взяла в руки чашку и сделала глоток холодного кофе.
– И еще, по поводу Касё. Он мой младший брат, поэтому мне тяжело говорить это прямо, но я знаю, что у него непростой характер.
– Да, это точно. Мне кажется, он сложный, а может, даже опасный человек, – я едва заметно кивнула.
– Как-то в раз в детстве Касё забрался на соседский гараж и спрыгнул. Была зима, все замело снегом, и он сказал, что просто хотел узнать, каково это – приземлиться в сугроб с высоты. Но прыгал он с двухметрового гаража…
– Это же очень опасно! Вечно мальчишки делают всякие глупости, – нахмурилась я.
– Я не делал, – с улыбкой поправил меня Гамон. – А Касё, да, он похож на человека, который только посмеется над таким ребячеством, но на самом деле в любой момент готов сам показательно прыгнуть с крыши. Ему хочется привлечь к себе внимание. А еще – бросить миру вызов, даже если он может сам от этого пострадать. Я бы хотел, чтобы он наконец встретил хорошую, спокойную девушку и обрел настоящий дом, где ему не нужно будет ничего и никому доказывать.
– Это точно, – согласилась я и добавила: – Сейчас пойду ложиться.
Я отнесла пустую чашку на кухню, наспех сполоснула и убрала в ящик. Раздался звон, когда она стукнулась о другую посуду. Внезапно мне захотелось расплакаться. Рыдать навзрыд, как это делают младенцы, выпуская наружу все накопившиеся эмоции. Но внутри меня они не бушевали, а, наоборот, подавляемые усталостью и дремотой, затаились где-то в глубине сознания. Получается, даже для того, чтобы выплакаться, необходимы молодость и физическая сила. Расправляя закатанные рукава, я вспомнила о Канне: она сейчас спала в камере следственного изолятора.
Может, из-за того, что отверстия в перегородке, разделявшей переговорную комнату, были очень маленькими, может, по какой-то иной причине, но, как бы то ни было, в этот день я с трудом могла расслышать голос Канны. Я подвинулась поближе к перегородке и наклонила корпус вперед так сильно, что еще чуть-чуть – и могла бы свалиться со стула.
– Почему ваши родители были против того, чтобы вы работали на телевидении?
– Не знаю. Отец всегда говорил, что я должна выбрать карьеру, связанную с интеллектуальным трудом, преподавание или науку, а не светиться на экране, – сдавленно ответила Канна.
Девушку, которая хочет стать телеведущей, вряд ли заинтересует профессия учителя или научные исследования. Понятно, что отец мог переживать за молодую и хорошенькую дочь, мечтавшую о популярности, но все равно его позиция показалась мне чересчур категоричной.
– Кстати, госпожа Макабэ, вы читали интервью Кагавы?
– Да, читала. Вы с ним встречались?
Канна тут же начала горячо оправдываться, как будто ждала этого вопроса.
– Мне пришлось. Кагава мне сразу не понравился, но он обещал покончить с собой, если мы расстанемся. Я от стыда места себе не нахожу, теперь все думают, что у меня были чувства к такому человеку…
– Сколько продлились ваши отношения?
– Мы начали встречаться сразу, как я поступила в университет, получается… где-то два с половиной года.
Ничего себе… Так долго, а ведь этот Кагава ей даже не нравился.
– А как прошло расставание, легко?
– Нет, как раз наоборот. Я сказала, что хочу самой обычной любви. Что хочу выйти замуж и всю жизнь прожить с одним человеком. А то, что он вот так, ни с того ни с сего начинает строить из себя жертву – это просто жалко.
Слушая ответ Канны, я вспомнила о Касё.
– Если я не ошибаюсь, господин Анно хотел поговорить с Кагавой?
– Да, верно, он меня об этом спрашивал, и я ответила, что не против. Но я предупредила его, что не стоит верить всему, что скажет Кагава. Господин Анно посмеялся, что это не про него, мол, он же не какой-то обиженный на женщин неудачник.
Пересказывая этот разговор, Канна заметно повеселела. Мне же стало немного не по себе. Сейчас она могла положиться только на своих адвокатов, так что в появлении таких теплых чувств к ним не было, конечно, ничего удивительного. Но меня обеспокоило, что имя Китано еще ни разу не всплыло в нашем разговоре. Уж лучше бы у нее сформировалась привязанность к человеку, который смог бы стать для нее отцовской фигурой. Я как бы невзначай спросила:
– Вы не возражаете, если я тоже буду присутствовать на этой встрече и послушаю, что расскажет Кагава?
К моему удивлению, Канна моментально согласилась.
– Но имейте в виду, он может перевирать факты, искажать слова других людей. Я немного волнуюсь: понятия не имею, что он выдумает на этот раз.
Я не ожидала, что Канна будет рассказывать о Кагаве так охотно, поэтому продолжила задавать вопросы в надежде, что смогу лучше понять Канну, узнав что-то о ее личной жизни.
– А как вы с ним познакомились?
– На празднике любования сакурой, когда я была на первом курсе. Тогда Кагава уже был выпускником, он сам первым подошел ко мне и заговорил. Он со всеми ладил, и я подумала, что он, должно быть, хороший человек, поэтому дала ему свой номер. Он тут же стал мне написывать. Мне пришлось много раз ему отказать. Я тогда встречалась с другим парнем, и тот несколько раз меня избил. Однажды я пришла за помощью к Кагаве. Он тогда по-настоящему спас меня. Так мы и сошлись.
Канна сказала «спас меня», а не, например, «удобно подвернулся». Такой выбор слов указывал на то, что ее отношение к Кагаве было далеко не таким однозначным, как она старалась показать.
