– А ну, ребята, скачки так скачки, становитесь за вашу веревку, где вам положено стоять.
В этот раз Нед обошелся без предварительной ворожбы или ритуала и не стал натирать Громобою губы. Я не говорю – забыл, Нед ничего не забывал. А значит, я проглядел, не уследил; во всяком случае время для этого уже прошло. И последних наставлений он мне тоже не давал; а впрочем, о чем он мог предупреждать? Накануне вечером мистер Вантош, полковник Линском и дед порешили между собой, что поскольку скачки сугубо частные и почти, можно сказать, принудительные, следует постараться самим и наказать всем причастным держать их в тайне Что в Паршеме было сделать не легче, чем удержать в тайне и в пределах выгона полковника Линскома вчерашнюю погоду, поскольку в Паршеме, в городишке, состоявшем из одной зимней гостиницы, и двух лавок, и помоста для погрузки и выгрузки скота, и узловой железнодорожной станции, и церквей, и школ, и ферм, разбросанных по всей округе, любые слухи, уже не говоря сведения о любых скачках, а тем более – повторных состязаниях тех же двух коней, – распространялись мгновенно, как погода. Так что сегодня все опять собрались здесь, включая судью – ночного телеграфиста, которому не мешало бы и поспать когда-нибудь, – числом меньше, чем накануне, но куда больше, чем того, судя по всему, хотелось бы деду и мистеру Вантошу, – засаленные шляпы, трубки, рубахи без галстуков, комбинезоны, – и наконец кто-то заорал «Пошел!», и веревка упала на землю, и мы ринулись вперед.
Мы ринулись, Маквилли, как всегда, успел вырваться на два корпуса вперед, пока Громобой сообразил, что скачки начались, и тогда пошел быстро и послушно и уже мог кое-как дотянуться до колена Маквилли и положить на него морду (если бы ему захотелось); правый поворот, противоположная прямая, мы с Маквилли поменялись мостами, сойдясь и разойдясь замедленным, плавным движением, нереальным, как во сне, знакомом, вероятно, тем, кто летает на самолетах сомкнутым строем; левый поворот, финишная прямая, я механически начал нахлестывать Громобоя за шаг до того места, где он мог вспомнить, что надо искать Неда; я жадно пробежал глазами лица вдоль ограды, выискивая Неда, и Громобой одолел всю прямую, не разбирая, куда скачет, тоже всматриваясь в несущиеся навстречу лица, но тоже напрасно; опять правый поворот, опять противоположная прямая, левый поворот и – прямая к финишу; я стал отжимать Громобоя от бровки к полю, откуда (пусть Ахерон уйдет еще дальше вперед, но зато не заслоняет нам вид) он разглядит все, что нужно. Но если он и увидел на этот раз Неда, то мне не сказал. И я не мог крикнуть ему: «Смотри! Смотри туда! Вон он!» Потому что Неда там не было: лишь пустая дорожка за натянутой веревкой, непрочной, словно процеженный или просеянный лунный луч; теперь Маквилли бешено нахлестывал Ахерона, и Громобой как зачарованный следовал за ними, отставая ровно на одну голову; если бы Ахерон нашел способ скакать со скоростью шестьдесят миль в час, мы скакали бы так же – отставая ровно на одну голову; если бы Ахерон вздумал остановиться в десяти шагах от столба, мы бы остановились тоже – на одну голову дальше. Но он не остановился. Мы продолжали скакать, по-прежнему спаренные, но немного наискось, как слегка перекошенная, слабо схваченная болтами конструкция; вот и финиш; мы с Маквилли снова разговаривали, вернее он с каким-то людоедским ликованием гоготал, обернувшись ко мне – «го-го-го-го-го!», замедляя шаг, но не останавливаясь, направляясь прямо (как я полагал) в конюшню; они с Ахероном, безусловно, заслуживали отдыха. Я завернул Громобоя и поехал шагом обратно. Навстречу нам рысцой спешил Нед, а за ним – дед, но не рысцой; наши вчерашние почитатели и угодники покинули нас, – Цезарь перестал быть Цезарем.
– Пошли, – сказал Нед, беря поводья, быстро, но спокойно, чуть нетерпеливо, но почти рассеянно. – Передай…
– Что случилось? – спросил дед. – Какого дьявола?…
– Ничего, – сказал Нед. – Просто у меня сегодня не было сурдинок, и он это знал. Разве я вам не говорил, в какую сторону у этого коня голова варит? – Потом мне: – Там Бобо ждет. Передай ему одра, он отведет его в Мемфис. Мы сегодня едем домой.
– Как же так, – сказал я. – Погоди…
– Да забудь ты про коня, – сказал Нед. – Он нам не нужен. Хозяин получил назад свой автомобиль и потерял всего четыреста девяносто шесть долларов, а чтобы не иметь этого коня, стоит потерять четыреста девяносто шесть долларов. А ну как перестанут изготовлять эти вонючие рыбешки, что мы, скажи на милость, станем делать с ним? Пускай мистер Ван-как-бишь-его забирает Коппермайна обратно; может, когда-нибудь он расскажет ему и Бобо про вчерашний день.
Но мы не уехали домой в тот вечер. После ужина мы снова сидели в кабинете у полковника Линскома. Вид у Буна был потрепанный, залатанный, укрощенный, но вполне спокойный и миролюбивый. И опрятный: он побрился и надел свежую рубаху. То есть новую, которую, должно быть, купил в Хардуике; он сидел на том же жестком стуле с прямой спинкой, на котором накануне вечером сидел Нед.
– Да нет, – сказал он. – Я вовсе не из-за этого его отколошматил. У меня из-за этого злость уже прошла. Ее дело. А потом, человек не может бросить так сразу: приходится… приходится…
– Закругляться понемногу? – сказал дед
– Нет, сэр, – сказал Бун. – Не то. Бросать-то бросаешь, но приходится еще чистоту наводить, мусор подметать, хотя в общем-то уже и покончил. Нет, дело не в этом. Я за то хотел ему свернуть шею, что он мою жену шлюхой обозвал.
– Так ты решил жениться на ней? – спросил дед.
Но Бун ответил не деду: он набросился, буквально наскочил на меня.
– Черт подери, – сказал он, – тебе можно из-за нее с голыми руками на нож переть, а мне жениться на ней нельзя? Чем я хуже тебя, пусть мне и не одиннадцать лет?
Ну вот, почти и все. На следующий день около шести вечера мы перевалили через последний гребень и увидели поверх деревьев, окружающих городскую площадь, часы на здании суда. Нед произнес:
– Хи-хи-хи. – Он сидел впереди с Буном. И еще: – Прямо будто два года здесь не был.
– Вот задаст тебе Дельфина вечером жару, так захочешь, чтобы и впрямь не был, – сказал дед.
– Или вовсе не возвращался, – добавил Нед. – Но ведь женщина цельный день только и делает, что метет, да стряпает, да стирает, да прибирается, надо же и ей иной раз поразвлечься.
И наконец мы приехали. Машина остановилась. Я сидел не двигаясь. Затем дед вылез, тогда вылез и я.
– Ключ у мистера Бэллота, – сказал Бун.
– Ошибаешься, – сказал дед. Он достал ключ из кармана и протянул Буну. – Пойдем, – сказал он. Мы пересекли улицу, подошли к дому. И знаешь, о чем я думал? Я думал Ничего даже не изменилось. Потому что должно было измениться. Должно было стать другим хоть в чем-то. То есть не само измениться, а это я, вернувшись и принеся с собой то, что за последние четыре дня стало другим во мне, должен был все изменить. То есть если после этих четырех дней вранья, и обмана, и уловок, и твердых решений, и нерешительности, и всего того, что я сделал, и увидел, и услышал, и узнал, чего мама и отец не дали бы мне сделать, и увидеть, и услышать, и узнать, всего, что мне поневоле пришлось узнать и к чему я не был готов, чего мне негде было хранить, даже спрятать на время некуда; если и после этого не изменилось ничего, все осталось прежним, будто ничего не произошло – не стало меньше, или больше, или старше, или умнее, или милосерднее, – значит, что-то было потеряно, упущено, истрачено зря; либо это что-то было изначала неправильно, ошибочно и не должно было существовать, либо я ошибался, был неправ, или слаб, или, во всяком случае, недостоин этого.
– Пойдем, – сказал дед, сказал ни ласково, ни неласково – никак; я подумал Хотя бы тетушка Кэлли выбежала, с Александром или без Александра, и заорала на меня! Но нет – ничего: только дом, который я знал раньше, чем узнал другие дома, майский вечер после шести, когда люди подумывают об ужине; и мама вскользь целует меня, и глядит не отрываясь, и хоть бы единый волосок поседел у нее за это время, и отец, которого я всегда немного… «боялся» не то слово, но другого мне не подобрать… боялся, потому что если бы не боялся, то, наверное, стыдился бы и его и себя. Дед сказал: – Мори…
