– Ну как… – закричал репортер.
– Сел, сел нормально, – сказал Джиггс. – Правда, раскатился на всю длину поля. Черт, я уж подумал, что он выскочит с аэродрома ко всем чертям, а он знай себе шпарит; когда он встал, между пропеллером и волноломом ножичка нельзя было просунуть. Они наверху теперь все, совещаются.
– Он получит допуск! – крикнул репортер. – Я ему уже это сказал. Может, я не разбираюсь в самолетах, но в пархатых из совета по канализации я разбираюсь неплохо!
– Это да, – сказал Джиггс. – И ему два раза только на нем садиться, причем один раз он уже сел.
– Два раза? – вскричал репортер; теперь он сиял на Джиггса глазами не в восторге даже – в настоящем экстазе. – Он уже сел два раза! Мы с ним сели еще до того, как он вылетел от Орда!
– Мы? – переспросил Джиггс. Он замер с сапогом в одной руке и тряпочкой в другой; глядя на репортера, он болезненно мигнул неподбитым глазом, горячим и ярким. – Мы?
– Да! Он и я! Он сказал, что это, видимо, вес, что, может быть, если бы нам удалось как-то этот вес перераспределить, когда машина уже в воздухе… и он спросил: «Боишься?» А я ему: «Еще как. Но если ты не боишься, то и я не должен, потому что у меня за плечами только часовой полет с Мэттом, – или, может, если бы я полетал побольше, я и сам не боялся бы». Так что Маршан помог нам снять одно сиденье, а другое мы приподняли, и под ним для меня образовался лаз, и я протиснулся ближе к хвосту, в фюзеляж, там ведь нет поперечин, он мо… моно…
– Монококовый, – сказал Джиггс. – Господи Иисусе, так ты что же…
– Да. Потом они с Маршаном опустили сиденье, и он показал мне, за что держаться, и я видел только его пятки, больше ничего; я не знал, что происходит; ну, я понял, конечно, через некоторое время, что мы летим, но я не знал даже, вперед или назад, я ничего не знал, потому что, Господи, я всего час до этого полетал с Мэттом, а потом он сбросил скорость, а потом я его услышал – Боже ты мой, мы все равно как на земле стояли, – он тихо сказал: «Теперь отъезжай назад. Не торопись. Но держись крепко». А потом я, считай, повис на руках; пола я не касался вовсе. Господи Боже, и я подумал: «Ну вот; а во время гонки-то что сегодня будет твориться». Я даже не понимал, что мы сели, пока не увидел, как они с Маршаном поднимают сиденье, а Маршан только повторял: «Ну дела. Ну дела. Ну дела», а он, Шуман, смотрел на меня, а сволочной драндулет стоял тихий такой, прямо как те, на фотографиях, на Гранльё-стрит, а потом он говорит: «Ну что, вылезай», а я ему: «Вылезаю. Уже летишь, да?» А он отвечает: «Надо перекинуть машину на аэродром и получить допуск».
– Да-а, – сказал Джиггс.
– Да! – воскликнул репортер. – Это было просто распределение веса; они с Маршаном набили песком автомобильную камеру и соорудили блок, чтобы Шуман мог… И поставили сиденье на место, и даже если они там увидят конец троса, они не… Потому что единственная машина, которая может его обогнать, это машина Орда, а приз всего две тысячи, и Орду они без надобности, он только для того участвует, чтобы жители Нью-Валуа разок увидели, как он летает в своем «девяносто втором», и он не будет выжимать из машины стоимостью в пятнадцать тысяч все до последнего лишь ради того, чтобы…
– Спокойно, спокойно, – сказал Джиггс. – Ты все тут сейчас на куски разнесешь. Курни. Сигареты есть у тебя?
Репортер в конце концов нашарил в кармане сигареты, но не он, а Джиггс вытащил две из пачки и чиркнул спичкой; репортер нагнулся к ней, дрожа. Лицо его по-прежнему было ошеломленным, изнуренным и диким, но теперь он слегка приутих.
– Так они что же, все вышли его встречать?
– Еще бы, – сказал Джиггс. – А самым первым, конечно, Орд. Он узнал машину, как только она показалась в небе; точно тебе говорю, он еще до того ее узнал, как Роджер увидел аэропорт, а когда он садился, можно было подумать, что это Линдберг. Он, значит, сидит в кабине и глядит на них, Орд орет на него, а потом они все чешут обратно, к ангару, как будто Роджер – похититель ребенка или вроде того[25], и идут в административное здание, а минуту спустя микрофонщик начал звать инспектора, как его там…
– Сейлз, – сказал репортер. – Машина лицензирована; они не могут ничего сделать.
– Сейлз может взлет запретить, – сказал Джиггс.
– Да. – Репортер уже поворачивался, уже двигался. – Но Сейлз всего-навсего федеральный чиновник, а Фейнман, наоборот, еврей и член совета по канализациии…
– При чем тут это?
– При чем?! – воскликнул репортер, сияющий, исхудалый, явно уже вырвавшийся из ненадежного тела, так что на Джиггса исступленно пялилась только оболочка. – При чем? А зачем, спрашивается, он проводит этот воздушный праздник? Зачем он, по-твоему… Ты думаешь, он только для того построил этот аэропорт, чтобы самолетам было гладко садиться?
Он двинулся хоть и не бегом, но быстро. Пока он торопливо пересекал предангарную площадку, самолеты нагнали и обогнали его, круто облетели пилон на поле аэродрома и уменьшились, растворились; он на них даже не посмотрел. Потом внезапно он увидел ее: держа мальчика за руку, она, чтобы перехватить его, отделилась от толпы у ворот, теперь в чистом льняном платье под тренчкотом и в шляпке – в той же коричневой, что и в первый вечер. Он остановился. Рука полезла в карман, лицо сделалось ярким, тихим, почти улыбающимся – а она быстро шла к нему, глядя на него бледно, настоятельно.
– В чем дело? – спросила она. – Во что вы его втравили, а?
Он посмотрел на нее сверху вниз с видом не жаждущим и не отчаянным, а глубоко-спокойно-трагическим, какими бывают глаза легавых собак.
– Все в порядке, – сказал он. – Моя подпись на векселе тоже есть. Он действителен. Я прямо сейчас иду подтверждать подпись; их только это и задерживает; больше ничего Орд не…
Он вынул из кармана пятицентовик и дал мальчику.
– Что? – сказала она. – Вексель? Какой еще вексель? Я про машину, кретин!
– А-а, – улыбнулся он ей сверху вниз. – Про машину. Мы на ней летали, мы проверили ее там. Мы совершили пробный взлет и посадку, и только потом…
– Мы?
– Да. Я с ним полетел. Я лежал на днище в хвосте, потому что мы хотели выяснить, как должен быть распределен вес, чтобы не было срыва потока. Вот и все. Мы сунули туда балласт и подсоединили трос, чтобы он мог двигать груз туда-сюда. С этим полный порядок.
– Полный порядок? – переспросила она. – Что вы можете об этом знать, Господи! Он-то сам что сказал – что все в норме?
– Да. Он еще вчера вечером сказал, что сможет его посадить. Я знал, что он сможет. И теперь ему надо будет только один раз…
Она смотрела на него – бледные, холодные, настоятельные глаза, – на его изможденно-мечтательно-мирное лицо под мягким и ярким солнцем; аэропланы вновь приблизились и с хриплым рыком умчались. Его разглагольствования перебил репродуктор; все репродукторы вдоль предангарной площадки начали повторять его фамилию, объявляя трибунам, летному полю, земле, озерной воде и воздуху, что его просят немедленно пройти в кабинет директора.
– Ага, – сказал он. – Конечно. Я знал, что вексель будет единственным, что Орд попытается… Вот почему я тоже его подписал. Не беспокойтесь; мне надо просто прийти туда и сказать: «Да, это моя подпись». Не беспокойтесь. Он может на нем летать. Он на чем угодно может летать. Я раньше думал, что лучший летчик на свете – Мэтт Орд, но теперь…
Репродуктор принялся повторять сказанное еще раз. Он воздвигся прямо перед репортером и, казалось, смотрел на него в упор, нарочито выревывая его фамилию, словно бы вызывая ее обладателя не из мира живых людей, а из самого воздуха – вызывая повелительно, многократно. Когда репортер входил в круглый зал, репродуктор, который был установлен там, как раз начал; звук последовал за репортером через дверь и первую комнату, но дальше – во вчерашний зал заседаний, где теперь на жестких стульях сидели только Орд и Шуман, – не проник. Войдя сюда полчаса назад, они сели напротив тех, кто находился за столом; Шуман впервые увидел Фейнмана, который занимал место не в центре стола, а с краю, где вчера сидел комментатор; костюм на Фейнмане был не серый, как на фотографии в газете, а коричневый, но тоже двубортный, с яркой кляксой гвоздики. Единственный из всех он был в шляпе, казавшейся самым миниатюрным элементом его облика; ниже шляпы его смуглое гладкое лицо мгновенно расплывалось щедрыми волнами плоти, которая, на мгновение обузданная воротником, пухло и раскатисто отыгрывалась под строгими линиями пиджака. Лежавшая на столе рука с рубином, оправленным в золото, держала дымящуюся сигару. На Шумана и Орда он даже не взглянул; он смотрел на инспектора Сейлза – на лысого коренастого человека с грубовато вылепленным лицом, которое, обычно вполне приятное, сейчас таковым не было. Сейлз говорил:
