– Какой конфуз? О чем вы, тетя?

– Да неужто ты не понимаешь? Она девица, а в доме мужчина молодой. Это я про тебя, недоросля. Разве ж можно было ее привозить сюда? Нет, надо нарочного сей же час послать. Да вот незадача какая – непогода так разгулялась, что застрянет нарочный, не доедет. А хороша девица, согласись. Только она странная, про нее говорят, она из дома убегает. Малость на голову слаба. А так красавица, может, люди от зависти оговаривают? Так где, говоришь, вы встретились?

      Жгучее любопытство, прозвучавшее в голосе тетки, покоробило Михаила, и он постарался сменить тему разговора.

– Тетушка, а как ваше здоровье? Помнится, вы отписали мне, что совсем хворая, а я вот гляжу на вас и не нахожу особого недомогания ни в лице вашем, ни в повадке. Такая же хлопотунья, что и два года назад. Признайтесь, вы так хотели меня увидеть, что решились покривить душой, выдав простуду за серьезный недуг?

– Да так прихватило, дружочек, что думала, Богу душу отдам. Да видать, рановато, Господь рассудил, что ему моя душа не в надобность покуда. Вот я и стала думать – надо не надо, а тебя вызову. Брани меня, коли хочешь, но я тебя как сына люблю. Вот уедешь ты в заграницу, а случись что, и не свиделись бы. Ты прости меня, что от государственных, может, дел тебя оторвала, не суди строго.

– Милая тетушка, я очень рад, что вы здоровы, как прежде, и не мое дело вас судить. Так что я очень рад.

      Перекрестив и поцеловав племянника, тетушка ушла, довольная и успокоенная. Оставшись один, Михаил долго лежал, глядя перед собой погрустневшими глазами. Свеча горела, бросая неровный свет, тени на потолке двигались оттого, что пламя колебалось сквозняком. За окном дул ветер, кружился и ударял в стекла снег. Эти звуки навеивали хандру, усиленную мыслями о том, что прекрасная, как греческая Венера девушка обладала такой неприятной репутацией. Она безумна! – стучало у него в голове. Такая молодая и прекрасная – и безумна! В ее голове рождаются фантазии, заставляющие совершать тайные уходы из дома. Завтра весь город может узнать, что он подобрал ее на дороге. Надо будет предупредить тетушку, чтобы крепко-накрепко наказала нарочному говорить не со слугами, а с матерью Евгении. Да и о том, что он приехал погостить, можно будет утаить.

      Однако не прилично думать о незамужней девице, когда у него есть Аннэт. Она хорошая, нежная, умная. Он вспомнил, как они встретились на балу, и Анна поразила его своей непохожестью на других – она, несмотря на юный возраст и удивительную пригожесть, не была ни капризна, ни привередлива. Он почувствовал в ней ту твердость характера, так не свойственную юным особам женского пола, а скорее присущую зрелым мужам. Будучи независимой в суждениях, юная особа высказывала их с тактом, который в полной мере компенсировал некоторую долю иронии. Как дипломат, он ценил дипломатичность в собеседнике, и ему показалось странно привлекательным столь противоречивое сочетание юности, красоты и ума. Он решил, что Аннэт – та женщина, которая подойдет ему во всех отношениях. Она будет женой блестящего дипломата, каковым ему, несомненно, предстоит стать. Хорошо, что он не выбрал карьеру военного, решив, что ратные подвиги, как бы их не превозносили, напрямую связаны с убийствами. Он не любил и боялся вида крови, и это была тайна, известная его родителям и определившая его жизненную стезю. Стыдясь своей слабости, Михаил только позже, уже учась на дипломата, оценил блага своего будущего поприща.

      За полночь явился возница Петр, был тетушкой допрошен: как осмелился барина бросить на дороге, на что объяснил, что сам не ведает, не помнит, а очнулся в сугробе, еле выбрался. Что с такого взять? Отпустила, не став ни бранить, ни поркой грозить – не до того было.

      Едва отогревшись в людской, Петр рассказывал остальным слугам:

– Про то я барыне не стал говорить, а случилось со мной вот что. Лошадь остановилась, смотрю^ на дороге вихрь белый, да не один, а два. Кружатся вокруг один другого, ровно как барышня с кавалером на балу, и дивно смотреть, и страшно. Потом один вихрь к лесу покатился, а второй, значит, остался. Мне лицо снегом залепило, стал я рукавицей снег убирать, отвлекся маленько. Когда опять посмотрел, вижу – человек вроде стоит. Пригляделся – точно, и не мужик, а баба. Стала она меня рукой манить, я оглянулся – барин спит, по самую макушку в шубе. Дай, думаю, посмотрю, что за баба и зачем она меня зовет. И больше ничего не помню, как накрыло беспамятство.

– Слышь, Петр, молодой барин барышню привез, не она ль то была? – спросила горничная Матрена.

– А какая из себя?

– Красивая, но не в себе.

– Как не в себе? Безумная, аль как?

– Ой, да не знаю я, – заторопилась горничная, вспомнив наказ барыни не болтать лишнего.

– Вот и я не знаю ничего, лица не видал. Но жутко мне было, потому что второй вихрь, он на волка был похож.

– Может, наша барышня тоже волчица? – засмеялся дворовый Гришка, протягивая кухарке наточенный ножик. Все засмеялись и заговорили враз, потом начались рассказы про мертвецов, встающих из могил, чтобы напиться свежей крови, про русалок, которые щекочут путника до смерти, и прочие россказни, до которых так охочи простые люди.

      Зазвенел колокольчик, вызывающий горничную, и Матрена заторопилась к барыне. Та послала ее проведать гостью, Матрена отправилась, но спустя несколько минут прибежала испуганная.

– Барыня, не ладно у молодой барышни! Ой, не ладно у молодой барышни! – зачастила она, еле переводя дух.

– Что случилось? – задремавшая было помещица, закряхтев, с помощью Матрены поднялась с постели, взяла свечу и, не слушая торопливый шепот горничной, отправилась в комнату гостьи. Едва она толкнула дверь, как вырвавшийся оттуда вихрь погасил свечу. Они вошли в темную комнату, и сперва не видели ничего. Было холодно, окно оказалось настежь распахнутым. Матрена закрыла окно и запалила, наконец, свечу. Евгения лежала, погруженная в сон.

– Слава тебе, Господи, а я уж подумала, не сбежала ли она, – перекрестилась помещица. Евгения спала, как спят здоровые и сильно уставшие молодые люди – дыхание было ровным, на щеках горел румянец.

– Это что ж, барыня, у молодых нынче мода такая – спать на холоде? – прошептала Матрена.

– Видать, мода. Это мы тут в глуши отсталые, а в столицах чего только не выдумают.

      Пелагея Львовна зажгла от своей свечи еще три, в подсвечнике, отчего стало намного светлее.

– Ладно, пошли, пущай спит. И чего ты так всполошила меня? Сама, что ль, окно не могла прикрыть?

– Так как же, барыня, я вхожу, а это как побежит, да прям к окну, и в окно прыг!

– Что побежало? Как побежало? Откуда? Что мелешь-то, оглашенная?

– Вот вам крест истинный, не вру! – начала божиться Матрена. – Сама видела, не сойти мне с этого места!

– Так что это было? – таким же громким шепотом спросила хозяйка.

– А не знаю, что-то белое такое, как из тумана, но двигалось оно быстро, я разглядеть не успела, да и ноженьки мои подкосились – почти в голос заревела Матрена.

– Ладно, не голоси. Эко выстудило-то, и снегу нанесло от окна.

– Барыня, посмотрите!

      На полу, покрытым неровным налетом снега, виднелись следы. Матрена дрожащей рукой указала на пол.

– Ну, и что? Следы, видать, твои. А окно само открылось, ставни-то не заперты.

      –Да там не только мои следы, барыня, там еще какие-то.

      –Тебе бы, Матрена, не горничной родиться надо было, а становым приставом. Хотя и впрямь следов для тебя одной многовато будет. Ты ведь туда, к окну, прошла, закрыла, значит, окошко, и обратно. Может, барышня тоже окно закрывала, и это ее следочки, похоже.

– А эти чьи? – Матрена указала на уже подтаивающий след. – Чисто собачий, или волчий. Свят, свят, свят, – начала она креститься.

Пелагея Львовна нагнулась, потом с трудом выпрямилась и с досадой произнесла:

– Не знаю что это. На след похож… собачий.

– Дак как же собачий? Волчий это след, не иначе.