– Что ты понимаешь. Огонёк пангасиус.

– Есть сыр с плесенью, теперь и рыба появилась?

– Язык твой с плесенью!

Денис оторвал от хребта пласт, пережевал, покрякивая от наигранного удовольствия, и запил пивом. Потом вытер руки о провисшие на коленях спортивки, покопался в телефоне и протянул мне. На дисплее – открытая фотография.

– Из сети? – спросил я, довольно ухмыляясь.

– Ага.

– Когда построили?

– Вчера ночью. Шустрые, как всегда.

– Ха! «Отца всех народов» кондрашка хватит. А пристройка кого изображает? А!.. Джихад-арарат… В точку! Толкает ведь за бугор оружие, как пить дать, толкает. Ну, дельцы, ну, настроили! А галерея-то – один в один калаш. Как только они в них живут?

– Как-то живут. Только недолго.

– Светке показывал?

Он постучал пальцем по виску.

– В своём уме?

Я рассасывал кусочек кальмара. Денис терзал рыбку. На улице о чём-то информировали громкоговорители.

– Куда Ника поведёшь?

– На свалку сходим.

– Тссс, – шикнул Денис, шевельнул глазами в сторону двери, мол, не дай бог, Светка подслушивает. Дёрнул пива, кивнул. – Сходите. Для пацана – идеальное место. Где ещё настоящий танк увидишь…

– Ты в город выходишь? – удивился я. – После первого залпа – военных этих, как насра…

– Да я не про то! Про наше детство. Сейчас-то да…

Я рисовал пальцем бороздки на запотевшем бокале. Пиво было выдохшееся и зубодробительно холодное. Сделай большой глоток – получи в мозг сосульку. Не пил – мучился.

Ещё немного потрепались. А потом я и Никитос пошли к пустырю.

– Дядим! А кто живёт за холмами? – спросил крестник, когда я впервые привёл его на свалку. «Магазин металлической жвачки» – так мы называли это место.

– За пустырём? Другие…

– Пришельцы, да? А что они делают? Как попали сюда?

– Прилетели, а, может, авария, пришлось садиться. Поди узнай. Обжили степь, освоились и стали строить дома, критикующие власть.

– Кликующих?

– Высмеивающие Ключевого и его свиту.

– Я тоже хочу строить смешные дома!

– Это плохая идея, – опомнился я. Светку кондрашка хватит, если сынишка ляпнет что-нибудь этакое при ней. Денис говорил, что она бучу поднимает каждый раз, когда он критикует при ней новости – думает, что квартиры прослушиваются через телек или с улицы дальнобойными «ушами». Оруэлловский синдром. – Никто не любит, когда над ним смеются.

– Почему?

– Вот тебе понравится, если кто-то назовёт твой нос смешным? Эй, Никитос, твой нос похож на башмак! Хо-хо!

– Не правда, – мелкий надул щёки, потянул перепачканные ржавчиной пальцы к шнобелю. – И не похож совсем…

– Не похож, – одёрнул себя я. – Это пример. Ладно, мелочь, давай по-другому. Вот мы с тётей Викой… Иногда она смеётся над моей неряшливостью, любит подшутить. Я кину носки на ковёр, а она их в туалете на трубу повесит, чтобы точно нашёл. Ей смешно, а мне не всегда… Да хватит его трогать!

Я убрал руку Никитоса от измятого вдоль и поперёк носа. Да уж, умею я общаться с детьми. Как бы комплекс не заработал. А говорят, надо как со взрослыми… Ну, что поделаешь, нос – его ведь не выбираешь. И что? Вот у французского актёра, что в культовом «Лионе» снялся (Бильмандо, ага!), такой же – и ничего, и красавец! Девки вешались штабелями. Да только кому это объяснять?.. Н-да, привёл парню примерчик, дубина! Теперь Светка с меня шкуру спустит. Но уж лучше про нос пускай треплется, чем о смешных зданиях и сатире на Ключевого.

– О, смотри! Что там за мотками? Похоже на рацию!

Глаза мальчугана загорелись.

– Где?

Нет, конечно, в самой архитектуре пришельцев не было внутреннего комизма, как нет его в неуклюжем медведе, хитроватой лисе, гримасничающей обезьяне. Просто через её формы просматривалось социальное содержание – характеры людей, их поступки, позиции. Взяточничество чиновников, политика страха власти, попрание свободы слова, затянувшее властвование Ключевого, переросшее в монархическую диктатуру.

С иной стороны, до приземления Других считалось, что архитектура вообще не умеет смешить в силу своей специфики. Даже немного не так… вызвать улыбку она всё-таки способна. Есть перевёрнутые дома в Дании, стоящие на крышах. Есть «пьяный дом» в Польше, глядя на изгибы и переливы которого, даже ксёндз усомнится в собственной трезвости. Наконец, избушка на курьих ножках, хотя она скорей декоративная поделка. Но зодчество не способно критиковать, высмеивать, обличать. Лишь отражать общественные стремления, техническое развитие. Комичное здание не выгодно никому: ни заказчику, ни жильцам. Отразить трагизм, как обелиск, покрытый налётом безобразного прошлого, – да. Возвысить создателя – ага. Воспеть оду новым технологиям; сунуть дулю под нос соседу – мол, у нас выше, шире, смелее; ослепить блеском стекла и железа – опять-таки легко. Но не высмеять. Так было раньше…

А потом в биваках пришельцев, с которыми установились какие-никакие отношения (пусть и с поставкой информации и товаров фактически в одну сторону – себе любимым, на правах хозяев Земли-Матушки), стали появляться необычные постройки. Реакция гостей на более близкое знакомство с земной администрацией. Вертолёты телекомпаний «подсмотрели» сотни красочных картинок. И простой люд выплеснул на улицы свой звонкий смех. Копившуюся годами критику. Полистайте литературу по «Эстетике» и вы найдёте определение этому смеху. Настоящему. Не опошленному. Правдивому. «Эмоционально насыщенная эстетическая форма критики». Она звучала почти в каждой квартире, на каждом перекрёстке. Кроме тех мест, где люди с пунцовыми лицами нервно ощупывали свои носы, закипая от ярости.

Четыре затянутых в брезент джипа прошли колонной по главной улице. В прицепе последнего плясал пулемёт. Никитос проводил военных с открытым ртом.

– Закрой, хватит пыль складировать.

Город хирел к окраине: меньше лиц, больше оппозиционных граффити, рухнувших балконов.

Мы обогнули будку приёма стеклотары и вышли к забору, в котором серели проломы. Сразу за обкусанными бетонными плитами степь расседалась машистой балкой, а дальше дыбились мусорные кучи, стекающие к востоку, покосившиеся смотровые вышки, пустырь, горбы холмов. Никитос шёл вприпрыжку. Рукава купленной на вырост куртки летали обрезанными пожарными шлангами. Лыжная шапочка, кеды на липучках.

В кармане ёрзал сотовый. Вика.

– Что на мне было, когда я уходила утром? – сходу спросила она. Этот её бзик с недостатком внимания…

Я улыбнулся. Белые джинсы. Лёгкая бирюзовая кофта, что неделю назад через знакомого капитана передал из Центра её отец. Баклажановая куртка с рукавами три четверти. Шифоновый шарф.

– Клетчатая юбка. Свитер под горло. Плащ-палатка. И бандана.

– Что?!

– Вик, я тут занят немного. Давай перезвоню.

– Сначала ответь!

Пришлось перечислить.

– Про туфли забыл!

Верно. Зато подсказку принял.

– Вик…

– Никаких! Мой парень должен быть самым внимательным. Что у меня на ногах?

– Туфли.

Нет, не пройдёт, не прокатит…

– Какого цвета?

Всего семь вариантов. По идее. Палитра штука хитрая.

Никитос смотрел на меня волчонком, причём волчонком, соблюдающим пост по каким-то мазохистским причинам. Ему не терпелось к «машинкам».

– Всё, не могу говорить. С Никитосом гуляем. Целую.

Спускаясь по склону балки, я едва не поскользнулся. Мелкого это привело в восторг. Ему бы Чарли Чаплина в крёстные – вот кто умел смешно падать.

Мы затопали по широкой долине. К «Магазину железной жвачки».

– Дядим, хочу за пульмёт!

– Пулемёт, – поправил я.

Устроив его на шее, стал бочком продираться сквозь колючие кусты. Никитос вцепился в мои уши, словно в джойстики приставки, и расстреливал запятнанный ржавчиной пейзаж.