Пятнадцать лет назад я побывала в Долне с работницами Пушкинского дома-музея, стояла «осенняя пора, очей очарованье», лес вокруг поместья Ралли и впрямь был одет в багрец и золото, в неподвижном воздухе летали паутинки, казалось, тень Пушкина прячется за деревьями. Протяжённого старинного дома, после войны дважды реставрированного, в котором ещё недавно был филиал Кишинёвского музея, уже коснулась мерзость запустения: крыша прохудилась, от тянувшегося вдоль фасада балкона с навесом, ограждённого деревянными перилами, тянуло прелью, дерево явно подгнивало. У дома в заброшенном розарии одиноко застыла бронзовая фигурка молодого Пушкина (работы скульптора Олега Комова). Опершись локтем на античную колонну, скрестив ноги, он задумчиво глядит в сторону леса, где когда-то на поляне у источника его, молодого и горячего, поджидала Земфира…

Дома Ралли и Варфоломея на Каушанской улице, где веселился, играл в бильярд и танцевал Пушкин, не сохранились, хотя оба были каменные, добротные. А вот дом по соседству – тоже на Каушанской – Тудора Крупенского, брата вице-губернатора, где играл в карты и танцевал не только Пушкин, но в мае 1818 года и сам Александр I, поклониться которому прибыли тогда многие бояре, потевшие в своих высоких барашковых шапках и тяжёлых одеяниях, существовал до недавнего времени. Дом этот, устоявший во время бомбардировок (этот кошмар был пострашнее грома небесного!), был разрушен по решению молдавских властей сравнительно недавно. В советское время в нём находилось студенческое общежитие. Буйные студенты довели его до плачевного состояния. Поначалу шла речь о реставрации сего исторического памятника: котельцовые камни, из которых был сложен дом, рабочие нумеровали, вроде бы для того, чтобы потом всё уложить на место. Усыплённая посулами доверчивая общественность дышала спокойно, немногочисленные борцы за культурное наследие не «возникали». Однако после провозглашения независимости камни были вывезены в неизвестном направлении, и на месте дома Крупенского вырос «новодел» – высотка с элитными квартирами по заоблачным ценам. Но не будем о грустном, вернёмся к пушкинским временам.

На той же Каушанской улице находилась почтовая контора, куда Пушкин часто заглядывал. При конторе проживал почтмейстер, полковник в отставке Алексей Петрович Алексеев. Пушкин любил слушать его рассказы о боевом прошлом, тот был участником битв при Бородино и на высотах Монмартра побывал. Жена ветерана – урождённая Павлищева, её брат Николай Павлищев вскоре женился на сестре Пушкина Ольге.

В ту пору Кишинёв, как, впрочем, и Одесса при губернаторстве графа Ланжерона, пребывали в возбуждении по поводу греческих дел. Кишинёв стал своеобразным штабом греческого движения. Местные греки активно выступили в поддержку национальноосвободительного движения против турок. Руководителем тайного общества «Филики Этерия» был избран князь Александр Ипсиланти из рода фанариотов, генерал русской армии, участник войны 1812 года, потерявший в бою руку, награждённый за храбрость золотым оружием. Три его брата служили штаб-ротмистрами русскому царю, тётушка была фрейлиной двора. В Кишинёве находились родная сестра и мать князя, вдова молдавского господаря-фанариота Константина Ипсиланти. Вот уж шесть лет как она вдовела и проживала у дочери, которая была замужем за гражданским губернатором Бессарабской области, тайным советником Константином Катакази. «Корни Катакази и его предков ветвились в княжествах, равно и в Фанаре. С ним можно было поговорить по-молдавски, по-гречески, на худой конец по-французски» (Р.Гордин). Он был в родстве с графом Каподистрия, в ту пору любимцем Александра I и его статс-секретарём.

Дом губернатора вела его русская супруга, а главной домоправительницей была незамужняя сестра хозяина, неглупая и властная Тарсис Антоновна. Просторный дом Катакази на Каларашской улице был открытым, а с созданием Этерии стал он и вовсе полниться греками. Нередко бывал в этом доме и Пушкин, обедал, играл в карты, танцевал, но главное – участвовал в разговорах и спорах. Однажды сами собой родились шутливые, не без язвительности, стихи:

Достаётся всем гостям и гостьям, а под конец – и сестрице хозяина:

Любвеобильная душа юного повесы находила другие объекты.

Офицеры дивизий, расквартированных в Бессарабии, полагали, что армия не останется в стороне от событий на Балканах, и рвались в бой. Симпатии русской дворянской молодёжи были на стороне этеристов. Михаил Орлов, недавно взявший в супруги обожаемую им Екатерину Николаевну Раевскую, старшую дочь генерала, прославившегося при Бородино, «обритый рекрут Гименея», по шутливому определению Пушкина, писал брату жены Александру Раевскому: «Если б мою дивизию двинули на освобождение, это было бы не худо. У меня 16 тысяч под ружьём, 36 орудий и 6 полков казачьих. С этим можно пошутить. Полки славные, все сибирские кремни. Турецкий булат о них притупился бы».

Пушкин был захвачен общим настроением. «Греция восстала и провозгласила свою свободу. <…> Восторг умов дошёл до высочайшей степени, все мысли устремлены к одному предмету – к независимости древнего отечества. В Одессах в лавках, на улицах, в трактирах – везде собирались толпы греков, все продавали за ничто своё имущество, покупали сабли, ружья, пистолеты, все говорили об Леониде, об Фемистокле, все шли в войско счастливчика Ипсиланти», – писал Пушкин Михаилу Орлову. Как он жаждал оказаться в их рядах! Даже осторожный Вельтман публично заявил, что охотно стал бы инсургентом, т. е. повстанцем-добровольцем. Не только подполковник Липранди – вольтерьянец испанских кровей (возможно, из марранов), но и начальник дивизии генерал Орлов, и начальник штаба Второй армии граф Киселёв, не раз посещавший Кишинёв, собирая нужные сведения, с надеждой ждали высочайшего распоряжения. Подполковник Пестель прибыл в Кишинёв по поручению главнокомандующего Второй армии графа Витгенштейна из Тульчина, чтобы уяснить ситуацию в Яссах, Галаце, Бухаресте, куда двинулся Ипсиланти с большим отрядом добровольцев. Было ясно, что движение в пользу Этерии стало народным. Все пребывали в уверенности, что Вторая армия вступит в пределы Молдавского княжества. Все недоумевали, чем вызвано промедление. Лишь Киселёв и Пестель знали, что высочайшего распоряжения не последует. Александр I был против всякого вмешательства в дела греков.

У Орлова Пушкин встретился с Пестелем, и тот был приятно удивлён обширностью и глубиной суждений молодого поэта. Он и впрямь смог «в просвещении стать с веком наравне». В послании «Чаадаеву» из Кишинёва Пушкин пишет о том, что «в объятиях свободы» его «своенравный гений / Познал и тихий труд и жажду размышлений».

В письме к Гнедичу есть и такое признание: