В тех редких случаях, когда они совершали обход местности, происходило это так. В деревню являлись несколько полицейских, прошагавших до этого несколько часов пешком. Еды у них с собой никогда не было. Придравшись к какой-нибудь мелочи, они забирали у несчастного хозяина курицу в счет штрафа, той же ночью ее съедали и потом оставались жить до тех пор, пока у хозяина не кончалась еда. Такая повседневная коррупция, конечно, вызывала негодование у жителей, так что уважением полиция не пользовалась. И тем не менее можно предположить, что редкое присутствие полиции, связанной с государственным аппаратом, как-то сдерживало спонтанные проявления агрессии. Иными словами, что влияние современного общества снизило уровень агрессии у людей Итури.

Чтобы понять, сохраняется ли такая же кротость нравов в группах, по-настоящему независимых от каких бы то ни было правительственных органов, нужно найти сообщество, в котором нет ни полиции, ни армии, ни каких-то иных наделенных властью институтов принуждения.

Новая Гвинея – одно из немногих мест на земле, где сохранились небольшие сообщества, живущие в состоянии настоящей политической анархии и свободные от какого бы то ни было вмешательства со стороны государства. Такие культуры особенно интересны потому, что позволяют увидеть, как ведут себя люди, находящиеся под постоянной угрозой нападения соседних групп.

Антрополог Карл Хайдер посетил одно из таких сообществ. В марте 1961 года он на маленьком самолетике вылетел с северного побережья Новой Гвинеи, поднялся в воздух над внутренней частью острова, долетел до высокого горного хребта, нашел свободный от облаков перевал и увидел зеленую, широко раскинувшуюся Великую долину реки Балием. Этот затерянный мир еще в 1944 году открыли американские солдаты, совершившие здесь вынужденную посадку. Обнаружив в долине пятьдесят тысяч земледельцев дани, живущих как будто в каменном веке, они наивно назвали местность Шангри-Ла – в честь вымышленной долины, которую Джеймс Хилтон описал в своем романе-утопии 1933 года “Потерянный горизонт”. Однако кажущаяся безмятежность плодородной страны дани была обманчива. Это был вовсе не рай. Это был театр военных действий².

Частота убийств в племени дани оказалась одной из самых высоких в мире. Время от времени Хайдер видел, как небольшие группки мужчин собирались, чтобы устроить налет, напав из засады на ничего не подозревающую жертву. Иногда происходили сражения, и часто небольшие стычки на нейтральной территории между деревнями перерастали в настоящий хаос, унося до 125 жизней за раз. Чтобы почтить павших воинов, у девочек, которым зачастую было не больше трех лет, отрезали палец, ведя таким образом зловещий подсчет погибших. Женщин, у которых были бы целы все пальцы, среди дани почти не было. Как показали данные, которые собрал Хайдер, если бы весь остальной мир жил подобно дани, то уровень смертности в результате военных действий, составивший в XX веке жуткие 100 миллионов, возрос бы до совсем уж невообразимых двух миллиардов³.

Тем не менее в качестве подзаголовка своей книги о дани Хайдер выбрал словосочетание “Мирные воины”, подчеркивающее важнейший парадокс человечества. Эпизоды кровопролития чередовались у дани с периодами спокойной повседневной жизни, и в эти периоды “Шангри-Ла” и правда было подходящим названием для Великой долины. Дани вели типичный для земледельцев размеренный образ жизни, выращивая свиней и корнеплоды. По словам Хайдера, они обладали сдержанным характером, мягкими манерами и редко злились. Это были миролюбивые, отзывчивые люди, и их жизнь была основана на взаимной зависимости и поддержке. В хижинах дани всегда текла неспешная беседа, прерываемая песнями и смехом. Их повседневное общение отличали сдержанность и уважение друг к другу. В периоды между войнами дани были во многих отношениях самыми обыкновенными деревенскими жителями, ведущими спокойную и полностью лишенную агрессии жизнь⁴.

Образ жизни дани, при котором мир внутри отдельных групп сочетался с уничтожением чужаков, оказался типичным для отдаленных горных районов Новой Гвинеи. Другая группа Новой Гвинеи, бактаманы, обитала в верховьях реки Флай. Все члены сообщества бактаманов жестко, часто с применением насилия, пресекали нарушение их границ. Территориальные конфликты были настолько ожесточенными, что на их долю приходилась треть всех смертей в сообществе. Однако в самих деревнях насилие строго контролировалось, и “убийство считалось немыслимым”⁵. Такая же картина наблюдалась и в бассейне реки Тагари, на востоке центральной части Папуа – Новой Гвинеи, где племя хули держало в страхе своих соседей, но не применяло насилия в своих деревнях⁶. Позже, с появлением миссионеров и государственной власти, жизнь всех этих новогвинейских племен стала стремительно меняться. Однако, прежде чем в их жизнь вмешалось правительство, эти племена успели пролить свет на нечто очень важное: даже люди, живущие в состоянии непрекращающейся войны, проводят четкую границу между “миром дома” и “войной вне дома”.

На свете есть всего несколько мест, где, как в Новой Гвинее, еще остались независимые от государства сообщества. Антрополог Наполеон Шаньон в течение 30 лет, с середины 1960-х годов, изучал изолированную популяцию людей яномамо в Венесуэле⁷. Там он обнаружил такой же резкий контраст. Несмотря на высокую частоту убийств во время конфликтов между деревнями, внутри деревень – хотя людей яномамо Шаньон описывал как “буйных” – семьи жили “очень безмятежно”, а вспышки агрессии в основном удавалось свести к церемониальным поединкам⁸.

Антропологи Ким Хилл и Магдалена Уртадо изучали межгрупповые конфликты среди охотников-собирателей аче в Парагвае вскоре после того, как одну из групп аче переселили в правительственную резервацию. Аче рассказывали, что раньше при виде чужаков они хватали лук и стрелы и стреляли без предупреждения. Все это было причиной высокой смертности. Однако за семнадцать лет наблюдений, в ходе которых Хилл и Уртадо часто проводили по нескольку недель в лесу, не упуская группу из виду, не произошло ни одной драки⁹.

Ранее, в эпоху Великих географических открытий, европейские первооткрыватели сталкивались с аборигенными народами в разных частях света, включая обе Америки. Марк Лескарбо, адвокат, писатель и поэт, был одним из первопроходцев. В 1606–1607 годах он целый год прожил с индейцами микмак в Восточной Канаде. Он открыто писал об их так называемых пороках – чревоугодии, каннибализме, жестокости к пленникам, – но столь же честно описывал и их достоинства. Среди микмаков почти не случалось драк, писал он. “Что касается правосудия, у них нет никаких законов… кроме данного им Природой – не грешить против своих ближних. И ссоры среди них происходят очень редко”. Наблюдения Лескарбо оказали большое влияние на общественное сознание: в Англии XIX века стало популярным представление о “благородном дикаре”, олицетворяющем врожденную добродетель. Сегодня образ благородного дикаря часто связывают с Руссо, но сам Руссо никогда не употреблял этого выражения и в целом был далеко не так снисходителен к человечеству, как принято считать. Напротив, если верить истории развития концепции благородного дикаря, изложенной специалистом по музыкальной этнографии Тером Эллингсоном, представления Руссо о человеческой природе были настолько циничны, что сегодня его вряд ли отнесли бы к “руссоистам”!¹⁰

Лескарбо был не единственным, кого впечатлила миролюбивая жизнь внутри аборигенных сообществ. К концу XVII века, как писал Жильбер Шинар, “сотни путешественников упоминали добродетельность примитивных народов”. Вся эта “добродетельность”, однако, распространялась только на людей из того же сообщества¹¹. В 1929 году антрополог Морис Дэви привел следующее обобщенное описание жизни аборигенов, остающееся верным и сегодня: насколько они добры к членам своего сообщества, настолько жестоки они ко всем остальным.