Откровенное перефразирование «Пиковой дамы» в первой же фразе многофункционально. Оно демонстрирует смену эстетической доминанты: то, что происходит, видится не в эмпирической фактологичности случая, а сквозь призму литературной традиции. Оно оказывается стилистическим камертоном, подчеркивает преданность автора «короткой, звонкой пушкинской фразе». Оно – когда рассказ доводится до конца – демонстрирует разницу, бездну между тем и этим миром: здесь ставкой в карточной игре, уже без всякой мистики, становится чужая жизнь и сумасшествию противопоставлена нечеловечески-нормальная реакция рассказчика. Оно, наконец, задает формулу жанра, к которому имеют прямое отношение и «Пиковая дама», и «Повести Белкина», и любимый Шаламовым в 1920-е годы американец Бирс («Когда-то мне доставляло немало хлопот… ощущение вечных следов борьбы с такими писателями, как Амброз Бирс…»), и нелюбимый им Бабель («Я когда-то брал карандаш и вычеркивал из рассказов Бабеля все его красоты, все эти пожары, похожие на воскресение, и смотрел, что же останется. От Бабеля оставалось не много»).

Второй, наряду с очерком, жанровой опорой «новой прозы» оказывается старая новелла.

В новелле, с ее обязательным «вдруг», кульминационной точкой, пуантой, реабилитируется категория «события», восстанавливаются разные уровни бытия, необходимые для движения фабулы. Жизнь, представленная в очерках и сопровождающем их комментарии, как бесцветная, безнадежная, бессмысленная плоскость, снова обретает отчетливую, наглядную рельефность, пусть и на ином – запредельном – уровне. Прямая линия умирания превращается в новеллах в кардиограмму – выживания или смерти как события, а не угасания.

Двое приходят ночью на кладбище и раздевают мертвеца, судя по деталям – кого-то из лагерных «придурков» или начальников. «Палец был не похож на пальцы Глебова или Багрецова, но не тем, что был безжизненным и окоченелым, – в этом-то было мало различия. Ногти на этом мертвом пальце были острижены, сам он был полнее и мягче глебовского… – Здоровый какой, – сказал Глебов, задыхаясь. – Если бы он не был такой здоровый, – сказал Багрецов, – его похоронили бы так, как хоронят нас, и нам не надо было бы идти сюда сегодня». Так осуществляется странное возмездие: преследователь полумертвых умирает раньше и чем-то помогает им. «Багрецов улыбался. Завтра они продадут белье, променяют на хлеб, может быть, даже достанут немного табаку…»

«Ночью» можно прочесть как вариацию романтической кладбищенской новеллы в ее колымском варианте. Потому нам дано увидеть на мгновение то, чего не замечают герои, – странную отчужденную красоту этого мира, так непохожего на происходящее. «Синий свет взошедшей луны ложился на камни, на редкий лес тайги, показывая каждый уступ, каждое дерево в особом, не дневном свете. Все казалось по-своему настоящим, но не тем, что днем. Это был как бы второй, ночной облик мира». Но в этих декорациях идет совсем другая драма.

Двое, тоже на краю смерти, выдают себя за плотников, чтобы попасть в тепло и перевести дыхание от общих работ. Каждый надеется на умение другого, но оба оказываются Иванами Иванычами.

«Поташников остановился, ожидая Григорьева.

– Ты можешь это… плотничать? – задыхаясь от внезапной надежды, выговорил он. – Я, видишь ли, – весело сказал Григорьев, – аспирант Московского филологического института. Я думаю, что каждый человек, имеющий высшее образование, тем более гуманитарное, обязан уметь вытесать топорище и развести пилу. Тем более если это надо делать рядом с горячей печкой». Тем не менее эти два дня действительно оказываются спасительными. «Сегодня и завтра они грелись у печки, а послезавтра мороз упал сразу до тридцати градусов – зима уже кончалась» («Плотники»). И эту фабулу можно рассматривать как вариацию темы «проделки хитрецов»: некто выдает себя за другого.

Еще один бывший студент получает одиночный замер и мучительно пытается выполнить невыполнимую норму. День кончается, смотритель насчитывает всего двадцать процентов, вечером заключенного вызывают к следователю, задающему привычные вопросы о статье и сроке. «На следующий день он опять работал с бригадой, с Барановым, а в ночь на послезавтра его повели солдаты за конбазу, и повели по лесной тропке к месту, где, почти перегораживая небольшое ущелье, стоял высокий забор с колючей проволокой, натянутой поверху, и откуда по ночам доносилось отдаленное стрекотание тракторов. И, поняв в чем дело, Дугаев пожалел, что напрасно проработал, напрасно промучился этот последний сегодняшний день» («Одиночный замер»). Пуантой новеллы становится последняя фраза – последнее человеческое чувство перед бессмысленной беспощадностью происходящего. Здесь можно увидеть инвариант мотива «тщета усилий в попытке переиграть судьбу».

Судьба играет с человеком по каким-то своим иррациональным правилам. Одного не спасает старательная работа. Другой спасается благодаря мелочи, чепухе. Новелла, написанная через десять лет после «Одиночного замера» и включенная в другую книгу, кажется, начинается с той же кульминационной точки. «Поздно ночью Криста вызвали „за конбазу“… Там жил следователь по особо важным делам… Готовый ко всему, безразличный ко всему, Крист шел по узкой тропе». Проверив почерк заключенного, следователь поручает ему переписывать какие-то бесконечные списки, о смысле которых тот не задумывается. До тех пор, пока в руках у работодателя не оказывается странная папка, которую, мучительно помедлив («…как будто озарилась душа до дна и в ней нашлось на самом дне что-то очень важное, человеческое»), следователь отправляет в горящую печку. «…И только много лет спустя понял, что это была его, Криста, папка. Уже многие товарищи Криста были расстреляны. Был расстрелян и следователь. А Крист был все еще жив и иногда – не реже раза в несколько лет – вспоминал горящую папку, решительные пальцы следователя, рвущие кристовское „дело“ – подарок обреченному от обрекающего. Почерк у Криста был спасительный, каллиграфический» («Почерк»). Зависимость судьбы человека в том мире от каких-то случайных обстоятельств, от дуновения ветра воплощена в удивительно придуманной (конечно же, придуманной, а не вывезенной с Колымы!) фабуле-перевертыше. Может быть, в тех списках, что писал каллиграфическим почерком Крист, была и фамилия Дугаева. Быть может, бумагу с фамилией следователя переписывал тоже он.

И еще одна эффектно придуманная фабула, играющая обратимостью понятий случая и судьбы. Обессиленный человек ловит в горном ручье обессиленную утку, ныряющую из одной полыньи в другую. «Так они и бегали – человек и утка, пока не стемнело. Пора было возвращаться в барак с неудачной охоты, случайной охоты. Человек пожалел, что потратил силы на это безумное преследование». Утка была нужна голодному человеку для подарка десятнику, который, может быть, вычеркнет его из зловещего списка – направления по этапу. Десятник, наблюдающий за «охотой мертвеца за умирающей уткой», собирался этим живым подарком смягчить сердце прораба, который мог бы вычеркнуть из того списка не работягу, а его. Прораб, который видел охоту в окно, мечтал сделать живой подарок жене большого начальника и тем обеспечить собственное будущее.

Цепочка несостоявшихся событий-надежд обрывается горькой точкой: «Но утка осталась умирать в полынье. И все пошло так, как будто утка и не залетала в эти края» («Утка»). Фабула в «Утке» разрешается не событийно, а словесно – финальной фразой, афористической концовкой.

Таков второй тип новеллистического строения КР. Пуантой здесь становится мысль, слово, обычно – последняя фраза (здесь Шаламов опять напоминает нелюбимого им Бабеля, который не раз использовал в «Конармии» сходную новеллу-смысл).

В изолятор сажают начальников лагерных учреждений из заключенных – готовится какой-то большой показательный процесс. Почти все они оказываются инвалидами и сдают следователю под расписку свои протезы: стальной корсет, железную руку, слуховой рожок, деревянную ногу, искусственный глаз. Очередь доходит до последнего, шестого. «Пока записывали Гришин глаз, заведующий изолятором развеселился и хихикал неудержимо. – Тот, значит, руку, тот ногу, тот ухо, тот спину, а этот – глаз. Все части тела соберем. А ты чего? – Он внимательно оглядел меня голого. – Ты что сдашь? Душу сдашь? – Нет, – сказал я. – Душу я не сдам» («Протезы»).