Николай взаимно очень любил, слушался и почитал своего отчима, как родного отца — называл его папой и обращался в нему только на «вы». Иван Алексеевич был уважаемым в Теличье человеком, и поэтому Колю все в деревне знали-называли, как Кольку Смагина — то есть не на обычный деревенский манер по прозвищу родителя, а по фамилии. (Конечно, у теличенского «завкоопа» Ивана Алексеева за носимые им характерную бородку и усы было деревенское прозвище «Ленин», однако, по воспоминаниям бабушки, употреблялось оно в обиходе крайне редко.) Словом, Николай рос и развивался, осознавая себя принадлежащим к роду Смагиных, для него было естественным носить эту фамилию. Даже, когда пришло время выписывать ему официальный личный документ (паспорт? свидетельство?) для поступления в среднюю школу районного города Ливны, он хотел взять фамилию Смагин.
В то святое в своей простоте довоенное время сделать это в деревне было, если и не проще простого, то во всяком случае при желании не сложно. Дело в том, что тогда деревенским жителям в обязательном порядке не выписывалось ни свидетельств о рождении, ни паспортов: после революционного лишения церковно-приходских книг юридической силы вся «ЗАКСовая» информация о селянах записывалась и хранилась в особых сельсоветовских книгах. (Действительно, зачем постоянно проживающим в родной деревне гражданам Страны Советов выписывать какой-то специальный удостоверяющий документ, если и так "на деревне всем обо всех всё известно" — ведь, все деревенские жители были на виду у местной власти?) А вот когда кто-нибудь из деревни отправлялся в город по делу и надолго, тогда тому "выправляли документ" — вернее всего, это была официальная справка сельского органа Советской власти, на основании которой поименованному в ней гражданину уже в городе соответствующими органами выдавался тот или иной удостоверяющий личность документ. Но справку-то выписывал свой человек — деревенский, с которым в принципе не сложно было договориться, чтобы чуть-чуть подправить, например, день и год рождения на более подходящие для поступление в городское училище, или отчество и даже фамилию на более благозвучные.
Вот этой возможностью сельсоветовского "бюрократического люфта" и хотел воспользоваться Николай. Однако, сделать это, не посоветовавшись со своим по жизни фактически отцом, он, разумеется, не мог. А Иван Алексеевич Смагин, мой дед, выслушав своего фактически по любви и заботам родного сына сказал ему: знаешь Коля, я понимаю твоё желание, верю в искренность твоих сыновних чувств ко мне, но для мужчины сменить природную отеческую фамилию всё равно, что пренебречь памятью о покойном отце, отказаться продолжить его род как живую память о нём. Так об этом рассказывала мне бабушка Маруся.
Ну, а то, что в записанной в официальную справку Теличенского сельсовета природной фамилии Николая буква «ю» была заменена на «е», предполагаю, произошло неумышленно и без чьей-либо вины — просто сельский писарь, выписывая справку, вписал в неё фамилию на слух со слов уважаемого на селе Ивана Алексеева (прозвищем "Ленин"). Возможности же уточнить написание фамилии у него (писаря) не было: книга с записью о рождении Николая находилась в Здоровецком сельсовете, в Теличенском сельсовете Коля с детских лет был лишь прописан, и никто другой с фамилией МитЮрёв, либо МитЕрёв в Теличье не проживал, а, следовательно, и свериться по однофамильцу не было возможности, да, и собственно незачем. (Местом рождения Николая в справке, по схожей причине, тоже было записано село Теличье.)
Вот так определилась формальная регистрационная запись в личной жизни-судьбе моего родного дяди — Николая Герасимовича Митерёва. Однако, вернёмся на несколько лет назад в рассказах моей бабушки.
Коля рос смышлёным, развитым во всех отношениях мальчиком — верховодил среди деревенских ребят-сверстников. Своей статью, вспоминала бабушка, он вышёл в родного отца Герасима: уже в юности был высок, строен, красив лицом. Учился Коля на отлично — был, как выражалась бабушка, способным к учёбе, ставя это его качество в заслугу наследственности со своей стороны. Коля не только был способным к учёбе, но и проявлял к ней исключительный для тогдашней деревенской молодёжи интерес — он мечтал получить высшее образование, поэтому, закончив деревенскую семилетку (неполная средняя школа), он решил продолжить учёту в полной средней школе, в десятилетке, которая находилась в районном городе Ливны, в пятнадцати километрах от родного Теличья, если идти по прямой.
Скорее всего, это была 2-я Ливенская школа-десятилетка, располагавшаяся в центре города в здании бывшего Духовного училища (сейчас это Лицей им. С.Н.Булгакова), большинство преподавателей которой были ещё старой педагогической закалки. В Ливнах Коля учился три года — в 8-м, 9-м и 10-м классах. (С 1932 года полное среднее образование стало не девяти-, а десятилетним.) Всю учебную неделю он жил в Ливнах на квартире, вернее, снимал-занимал койку в частном доме одного старика-бобыля, дальнего родственника или свояка — точнее сказать не могу, не помню.
На выходные школьник Коля приходил домой, погреться у родимого очага, а главное запастись провиантом на предстоящую неделю: понятно, денег у деревенских водилось не много, да и по-мужицки расчётливо-скуповатыми они были — зачем тратить трудовую копейку на то, чего у тебя и так хватает в натуре? Домой Коля приходил, как правило, по субботам вечером и уходил обратно тоже вечером, но уже следующего дня, в воскресенье, унося с собой котомку с продуктами. Добирался туда и обратно, разумеется, пешком — 15 вёрст для деревенского парня, как говорится, не крюк! — шёл не тужил и слякотной осенью, и снежной зимой, и красной весной. А лето Коля, конечно, проводил в родном селе, помогая отчиму в его колхозно-хозяйственных делах…
Интересно, что же нёс в деревенской продуктовой котомке «городской» старшеклассник Николай? — Бабушка рассказывала мне, что варила вкрутую десяток яиц и потом сушила их в печи, так они дольше не портились, заворачивала в тряпицу шматок сала, отрезала полкраюхи ржаного хлеба домашней выпечки, клала в мешок две-три дюжины картофелин и три-четыре луковицы, чтобы сын мог себе неделю картошку жарить, да деда, хозяина снимаемой им «квартиры», угощать хватало. (Жареная на сале картошка самая обычная деревенская еда. Помню как в Вязовом летом за столом в саду у моего крёстного отца дяди Толи, маминого брата, мы, его городские гости, каждодневно ели картошку из общей сковороды, закусывая её толсто нарезанными почти семенными огурцами — срывать недозревшие зелёные огурчики в деревне было не принято.) А вот огурцов в том Колином недельном продпайке не было: в мае они только завязывались, а в сентябре уже месяца два как отошли — свежие овощи деревенские жители ели только в их сезон, всесезонной была лишь картошка… Но, об этом он не тужил — огурцы в молодой Колиной жизни были не главным!
Уже во время учёбы в старших классах средней школы Коля решил стать инженером-железнодорожником, получить в то время одну из самых технически насыщенных специальностей. С большой степенью вероятности можно предположить, что он собирался поступать в Харьковский институт инженеров железнодорожного транспорта, ближайший от Ливен по расстоянию. Да, и сам Харьков был крупным промышленным и культурным центром, притягивавшим целеустремлённую молодёжь со всего Союза. Однако, судьба распорядиться иначе — учиться Николаю придётся в другом «вузе» и в другом городе — а с Харьковом ему доведётся лишь кратко познакомиться летом 41-го года по пути на фронт.
В ходе допризывной приписки в ливенском райвоенкомате десятиклассникам заявили, что надеется на поступление в гражданские учебные заведения после окончания школы им не стоит, так как международная обстановка требует, чтобы все годные к военной службе молодые парни поступали только в военные училища, и их вольный выбор допустим только на род войск — идти ли в пехоту, артиллерию, авиацию или танковые войска. Конечно, районный военком, мягко говоря, "слегка обострил" неизбежность исполнения такого решения. (Законные основания для этого появились только с началом войны, когда в июле 1941 года ГКО принял постановление "О порядке подготовки резервов в системе Наркоматов обороны и ВМФ", в котором определялся порядок подготовки офицеров в военное время и призывной характер комплектования военных училищ курсантами). Поэтому-то "окуджавские мальчики" и в 40-м году без ограничений поступали на гуманитарные факультеты престижных московских вузов, включая знаменитый ИФЛИ (Московский институт философии, литературы и истории, ставший «питомником» многих в будущем «оттаявших» шестидесятников). Но в нашем случае ливенский военком имел дело не с ушлой столичной молодёжью, а с провинциальной, в большинстве своём деревенской, той, что с молодых юных лет была взращена на легендарной гражданской войне и успехах первых пятилеток, им и в голову не могло прийти сомнение в непреложности "решений партии и правительства". Да, честно сказать, и районного военкома, "слегка заострившего" вопрос набора в военные училища, понять тоже можно: за два предвоенных года их число выросло едва ли не вдвое, а спущенную сверху разнарядку по их комплектованию следовало выполнить в "кровь из носу".