Если бы я защитился в мае… Обрёл бы законные полчаса славы, ваковские корочки. И осенью — grüß Gott, München. Может, видел бы сейчас другие горы за окном. Моими рецензентами были два профессора, старых, заслуженных хрена. Оппонентом — миловидная дама без глупостей, завлаб психологического института РАО. Научный руководитель объяснила мне, что расклад сил на кафедре мутный, однако эта троица — гарантия успеха. Главное — молчать, кивать, благодарить.
С оппонентом мы встречались дважды в институтском коридоре. Всякий раз дама куда-то спешила. «Диссертация в порядке, — был её вердикт, — есть пара скользких мест, я их там отметила. Именно о них спрошу вас на защите. Важно, чтобы это сделала я, а не кто-то другой. Конкретику согласуем по телефону».
Рецензенты отнеслись к делу серьёзнее. Оба пригласили меня домой. Квартиры их были с похожим музейным душком. Лепнина, абажуры, тиснёные обои. Кабинеты, заросшие диванами, бумагами, шкафами. Что-то в рамочках курсивом под стеклом. Остро не хватало чая в подстаканниках. Чтобы дымок, мельхиоровый звон и горничная в фартуке с подносом.
Я быстро догадался, что первый рецензент диссертацию не читал. Он ещё быстрее понял, что меня это устраивает. Хитрый, подвижный старикан, лицо в красивых розовых мешочках. Санта-Клаус без фальшивой бороды. Дальнейшая беседа отличалась светскостью. То есть готовностью забыть собеседника раньше, чем он удалится.
К наезду рецензента номер два я оказался не готов. Настолько, что захотел выйти и сверить адрес. И обрадоваться, что попал не туда. Он раскатал меня, как прапор салабона — весомо, грубо, но без мата. Виртуозно прошёлся по грани, ни разу не соскользнув, а было куда. Спец по военной психологии, генерал-майор в отставке. Возможно, в прошлом его где-нибудь контузило.
«Вы издеваетесь? — он потряс моей рукописью. — Какая… ынт… досрочная защита?! Да я этот текст… мм-бт… к совету близко не пущу! Диссертация сырая, как недельная портянка! Кха-к-кхэм… Дилетантизм и выпендрёж! Ну и соискатели пошли… О бабьих хвостах больше думают, чем о работе. Ничего. Не из таких буратин выстругивали. Работать! — он хлопнул диссертацией о стол. — Пахать! Ещё как минимум до осени. Записывай, во-первых…»
Диктовал он быстро, я конспектировал почти автоматически. Отдельные фразы потом удалось разобрать:
…введение жидкое — добавить мяса…
…иностранные термины заменить отечественными…
…невнятно — отделить мух от плевел…
…логика хромает — кто на чём стоял…
…всю главу переписать в русле Ломова…
…слишком много Фрейда — заменить Ананьевым Б. Г.
Меня охватил ужас. Я бросился к научному руководителю.
— Ольга Павловна! Это что-то странное… Фёдор Кузьмич, он вообще… как бы… здоров?
— Вопрос неправильный, — усмехнулась начальница, — вторая попытка. Кстати, он уже звонил.
— Что мне делать-то?
— Вот. Не соваться к нему до осени. Учесть все замечания, сделать косметические правки.
— А если снова завернёт?
— Не завернёт. У него метод такой: сначала шумит, потом хвалит. Ты же понимаешь, деду надо удержать самооценку. Показать, что он ещё не реквизит.
— Да, но откладывать защиту, переделывать готовую работу?
Начальница поморщилась.
— Объясняю. Фёдор Кузьмич — тёмная лошадка, бомба с секретом. На защите его может понести. Поэтому важно, чтобы он был с нами. Тогда ситуации обратная. Его положительный отзыв — бетонная страховка от сюрпризов. Если кто и вякнет не по делу — он порвёт.
Расстроился я не особенно сильно: грамм на двести и поговорить. Вадим, по счастью, оказался дома. Помню, тема Мюнхена возникла именно тогда. Однако не раньше, чем я поделился событиями дня. Не раньше. Но до второй бутылки точно. Мой сосед по комнате — друг, враг, педант, невротик — уважал точный расчёт.
— Хочешь поехать в Мюнхен на год? — сказал он как бы вскользь. — С октября по июнь. Интернатура в местном университете. Всё, кроме билетов, оплачено: жильё, стипендия. Решать надо быстро.
— Я предпочёл бы Итон. Или Стэнфорд.
Он покачал головой.
— Без шуток. Своё место отдаю. Цени, сынок.
— Тогда не понял. Что за интернатура? Что за место? Рассказывай.
— Всё просто. Или сложно, — начал он, — шеф осенью уходит с кафедры, сам знаешь. А без него мне защититься не дадут. Ты сразу две не мог взять? Идём, по пути расскажу.
Несколько лет мы ошибочно считались друзьями. Этот альянс удивлял многих, включая нас самих. Шло время окончательной фильтрации людей. Случайные, чужие не оказывались рядом. Всему существовал мотив. Я был адаптером Вадима для контактов с миром нормы. С бесхитростными чувствами, логичными поступками. С лиризмом забегаловок, нетрезвым женским смехом, интимом общежитских дискотек. Я был одёжкой, по которой нас встречали. Взамен мне удавалось заглянуть в его реальность. Примерить обсессивно-компульсивное расстройство. Впустить сквозняк абсурда в предсказуемый сюжет.
Скучных индивидов в поисках гармонии тянет к маргиналам. Путь тупиковый, что выясняешь годам к тридцати. Гармонии нет, есть только приключения на свою задницу. В юности среди моих друзей преобладали фрики. Один мог на спор закусить фужером. Этот фокус часто помогал нам расплатиться в кабаках. Фокусник окончил школу с пятью двойками. Впоследствии стал мини-олигархом. Другой приятель на собрании филфака пытался сжечь билет ВЛКСМ. Отчислили немедленно. Сейчас он — знаменитый журналист. Ещё один, скрываясь от долгов, фиктивно утопился. Записку нашли быстро, тело — месяцы спустя. Лет через семь некто похожий был замечен в дауншифтерской тусовке на Гоа. Чтобы подняться над собой, — размышлял я, — необходимо быть отчасти сумасшедшим. Подцепить эту заразу в лёгкой форме и развить иммунитет.
Меня не беспокоили компульсии Вадима. Балетные движения у окна. Выбрасывание в форточку невидимого сора. Книксен на пороге общежития. При этом всякий раз сосед чего-то бормотал. Сперва мне показалось: «дай нам, Господи, святой час», затем: «чур меня, чур, нечистая сила». Наконец, прислушавшись, я уловил: «каждый охотник желает знать, где сидит фазан». Словом, учебное пособие, которое всегда рядом. Спит, ест, ходит в общий туалет. Порой совокупляется, когда тебя нет дома.
Без шуток, я сочувствовал Вадиму. Не только из природной мягкотелости. Я знал, что в голове его живёт шуршащий страх. Боязнь нелепых ситуаций, потери контроля, ошибок, идиотов, вообще людей. А как иначе? Люди — главная проблема. Дай возможность — накосячат, кинут, солгут. Но и страх одиночества тоже. Потому что одному за всем не уследить. Потому что на войне кто-то должен прикрыть твою спину.
В последний год аспирантуры Вадик много стрессовал. Ритуалы его сделались затейливей и чаще. Выражение фоторобота подолгу зависало на лице. Пару раз в неделю он ходил на тренинги. Психодрама, транзактный анализ, НЛП. Помогали они слабо. После них хотелось выпить. Вадим с энтузиазмом обратился к алкоголю. Выпивка творила чудеса. Сосед мягчел, тянулся к обществу, имел успех у дам. Очки его взволнованно блестели. Чудаковатость выглядела стильной, язвительность — загадочной. Скептицизм принимался за мудрость и жизненный опыт.
Удивительно — хотел о Мюнхене, а получается о Вадике Дроздове. Как он пролез в этот рассказ? Сочинительство напоминает мне прогулку с любознательным ребёнком. Расслабишься, отпустишь — бежит невесть куда. Задумаешь, допустим, новеллу о грибах — выходит повесть о собаках. А проницательный читатель видит комплекс неудачника. Или, не дай бог, тоску по хохломе. Что же, прицепить дитя на шлейку? Или проследить, куда оно спешит? В какой чулан успело сунуть нос?
Дроздова в моей жизни было лишнего. В метафизическом пространстве — тоже. Кстати, вычистить последнее значительно трудней. Однако в этой тёмной комнате роль бывшего соседа видится иначе. Тут у него звёздная роль. Миссия. Без него я не попал бы в Мюнхен. Город, который отредактировал меня, нет, переписал заново. В новой версии я знал, что счастье — производная времени и места. Но больше всё-таки места. Что хорошо там, где мы есть, надо только это место отыскать. Что город можно полюбить, как существо. Мало того, он способен ответить тебе взаимностью.
