Подобный беспорядок чувств — шок, ужас, любопытство — я испытал в далёком прошлом, осознав конечность жизни, в частности, своей. Затем чуть легче перенёс известия о бесконечности пространства и непознаваемости мира. Говорят, что эти три инсайта — маркеры ухода детства, отрочества, юности. Если так, то юность моя сильно затянулась. Тревожный интерес к непознаваемому с годами стал подобием симпатии — оно кокетливо, забавно, всегда рядом. В нём есть очарование чёрной кошки в тёмной комнате или зеркала — в пустой.

Доступная нашему познанию материя — крупица одной из бесконечного множества вселенных. Остальное — мега-изнанка условной реальности, нечто, о котором мы — пленники четырёх измерений — не способны узнать ничего. Равно мы не в силах его вообразить, ибо самые дерзкие наши фантазии, абстракции, метафоры, тончайшие приборы есть производные наших же органов чувств. Пытались, однако, многие, и удачней других, на мой взгляд, Стивен Кинг. В романе «Под куполом» он моделирует непознаваемое через его контакт с людьми, похожий на жестокую детскую игру.

Мне кажется, там нет жестокости, намеренного зла или добра, нет логики и смысла в нашем понимании. Так путник на лесной тропинке мимоходом давит сотни организмов, невидимых букашек, муравьёв. И так же походя, доев банан, швыряет в чащу кожуру, одаривая счастьем их родню на всю микроскопическую жизнь.

Но иногда непознаваемое хочет, чтобы мы его заметили, не перепутав ни с чем другим: ни с банальным совпадением, ни с обманом зрения, слуха, интуицией, эффектом дежавю, вещими снами и прочими фокусами бессознательного.

Однажды я страдал тяжёлой формой ревности. Мне предпочли ничтожество, но это полбеды. Хуже того — всё происходило рядом. Я постоянно видел их, слышал их ночами — стены в общежитии тонкие. Оба догадывались, как мне хреново. Она — точно, и ей было пофиг. Внешне я держал лицо: притворялся ироничным, снисходительным. Внутри — достиг границы умопомешательства, не мог заниматься делами, есть, спать. Я весь превратился в мысли о том, что творится у них за стеной.

Нет, ещё вспоминал об одном человеке, друге, способном меня исцелить. Друг был не книжным психологом, вроде меня, а настоящим, от бога. Он жил далеко, в Барнауле, знал всех участников драмы, нашёл бы правильные слова. Да не в словах одних дело. Если б решали только слова, я бы ему позвонил. Мне требовались его глаза, прямой циничный взгляд, свобода беспризорника, ухмылка мудрого шута. Хотелось его обнять, нажраться вдвоём до синхронного бреда, утром вместе болеть, ждать открытия магазинов, лечиться где-нибудь на стройке или в парке и говорить, говорить… и молчать — какая разница? Есть люди, рядом с которыми мир теряет вес. Но не звонить же в Барнаул, типа, Андрей, бросай всё, лети спасать меня от ревности. Он-то, может, и полетит, но я тогда кто? Эгоистичная скотина.

Дальше — понятно. Он прилетел сам.

Стук в дверь. Утро после мутной, бессонной ночи.

— Макс, бегом на вахту, телефон.

И сюрреалистический голос в трубке:

— Здорово, кабан, наконец-то!

Доля секунды. Отброшена версия сна.

— Андрей… Ты где?

— Угадай с одного раза. В Москве, в Москве! Только что прилетел по делам. Но дела — потом, сейчас еду к тебе. Надо срочно оттянуться, я прихватил тут кое-что…

— Но как ты… узнал? — подумалось вслух.

— Узнал о чём? — его голос изменился. — Ладно, не будем мучить кота. Через час я допрошу тебя с пристрастием. И ты мне всё расскажешь.

За час, пока он ехал, меня отпустило напрочь, будто морфия кольнули или вымыл пыльное окно. Покой и ясность обрела душа — и незачем грузить Андрея. А совпадение в этой истории одно: роман ничтожеств тем же днём закончился, да так скандально, грязненько, что я бы позлорадствовал, однако нет. Ушло.

Закон парных случаев — ирония непознаваемого. Контекст вариативен, принцип тот же. Думаешь о нужном человеке, и вам открывают портал, тоннель сквозь массив километров и лет. Сочинял я как-то рассказ и долго не мог «оживить» героя. Время размыло черты прототипа, стёрло его мотивации, речь. А без прототипа герой — фанера, что видно даже у классиков. Онегин, например, — голая выдумка, схема, автору требовалась именно она. Гринёв живой где-то на треть, за ним маячат реальные люди. Самсон Вырин — точный портрет человека, которого Пушкин знал. Мне интересна правда, личный авторский опыт, цепкость детали, выбор и порядок слов — если всё это есть. А если нет, то никакая фантастическая клюква не поможет. Лучшая фантазия всегда растёт из жизни, как палец из сточного отверстия раковины. При всём уважении к товарищу Стивену я делю его тексты на две группы: одни ходят по краю реальности и нереальности, и они прекрасны; другие свалились за этот край, вспугнув бабаек и прочих чертей.

В общем без идеального донора шансы героя стремились к нулю. И вдруг — на почте сообщение — он. Бывший сослуживец, прототип, никаких контактов за шесть лет. Я открыл этот месседж не сразу. Подержал в себе ощущение ветра, тоннеля, астрального холода. Я знал, что действительно вышло на связь. Экс-коллега спрашивает, нет ли у меня желания поработать. Естественно нет, но зависит, мы переходим на Скайп. Беседуем впустую, решение отложено. Я получаю свой триггер. Затем — взаимная тишина. Непознаваемое извлекло человека на свет, будто кролика из шляпы, и, усмехнувшись, вернуло обратно. Вопрос: для кого был кроликом я? Лена Чистякова, Коннор… Кто эти мистические дети? Чьи души проступают из инобытия?

Кажется, я отключился на пару секунд. Коннор смотрел вопросительно.

* * *

Этого ребёнка перевели к нам в середине года. Его отец был крупной шишкой в Exxon Mobil, мама, естественно, — домохозяйкой. Выглядел Коннор слегка заторможенным: вялым, молчаливым, безучастным ко всему. Шутки одноклассников в свой адрес игнорировал.

Как-то раз я объяснял ему идею умножения с помощью так называемых бусин Монтессори. Коннор смотрел мимо.

— Ты понимаешь, что мы делаем? — спросил я.

— Да, — ответил он.

— Что?

— Числа могут умножаться, — тихо выговорил он.

Отдать бы тебя в спецкласс, бедняга, — подумал я.

День спустя он попросил «Контрольную таблицу умножения 100». Для Коннора это было слишком рано. Однако его первый интерес к чему-то за два месяца — такое не стоило упускать. После мы бы сделали шаг-другой назад. Вообще отказывать ребёнку в частной школе принято лишь в самых крайних случаях. Контрольная таблица 100 — это большой квадрат, разделённый на сто маленьких. Цифры 1–10 в левом столбце и верхнем ряду, остальные квадраты пусты. Коробка пластиковых фишек с результатами. Задача — выложить из них таблицу умножения.

Я медленно собрал половину таблицы. Коннор разглядывал стену чуть выше моего плеча.

— Хочешь дальше? — предложил я.

— Ага.

Он подозвал меня час спустя. Таблица была собрана верно.

— Тебе кто-то помог?

Коннор помотал головой. Я не поверил.

— А ещё раз с начала?

Он кивнул. Я сдвинул фишки с таблицы, перемешал.

— Поехали.

В этот раз я наблюдал за ним. Коннор управился минут за сорок. Это напоминало мистификацию. Будто он знал таблицу умножения и разыгрывал меня. Да — но не с его характером.

На другое утро Коннор сам взял Таблицу 100 и сложил её за полчаса. Несколько одноклассников собрались вокруг.

— Хорошо, — сказал я, — усложним задачу.

Сдвинул числа, перемешал, указал наобум — 72.

— Где его место?

— Здесь, — Коннор ткнул пальцем в пересечение 9 и 8. — И ещё здесь.

Возникло тоскливое чувство бессилия мозга, желание выдать реальность за самообман. Время резко затормозило, или ускорились мысли, что, по сути, неотличимо… Кажется, я забылся на пару секунд. Коннор смотрел вопросительно.

— А без таблицы слабо? — я достал тетрадочку с заданиями.

Коннор нахмурился — писал он с трудом.

— Это не важно, как ты пишешь, — сказал я, — главное — что. С красотой мы после разберёмся. Попробуй. У тебя получится.