Этот образ застал его врасплох, так что он даже пошатнулся и едва успел прислониться к каталке, стоявшей сзади. Из-под края простыни вдруг выскользнула рука: пепельного цвета, с массивным перстнем на пальце – такие обычно носили старые аристократы.

Мерш почувствовал, что его сейчас вырвет… Ну и местечко, господи прости… Герен обошел стол и вернул руку на место, бросив Мершу:

– Эй, только не попорти мне материал!

Мерш дрожащими пальцами нашарил сигарету в кармане.

– Но самое интересное – вот эти маленькие ранки, расположенные кругообразно, – продолжал судебный врач, склонившись над телом. – Очень похоже на укусы… Никак не могу понять, чьи зубы могли проделать такое… Надо будет подумать…

С этими словами Герен начал ощупывать ноги трупа.

– Есть еще одна странность. Даже при легком пальпировании я чувствую, что количество крови в обеих ногах неодинаково.

– Это из-за положения тела.

– Какого положения?

– У тебя найдется карандаш и лист бумаги?

Сняв перчатки, Герен выудил из кармана блокнотик и шариковую ручку. Мерш несколькими штрихами изобразил положение трупа: одна нога вытянута, вторая, согнутая в колене, находится под прямым углом к оси туловища, образуя нечто вроде треугольника.

Взглянув на набросок, Герен мрачно буркнул:

– Ну вот, вечно мне ничего не сообщают… Снимки будут готовы сегодня же вечером. Я тебе их перешлю.

– Эта поза может объяснить причину разницы в кровообращении ног, верно?

– Yes[40].

– И убийца позаботился согнуть одну ногу. Интересно, что бы это значило?

– Такая поза в картах Таро называется «Повешенный».

Мерш запрятал эту информацию в дальний уголок своего мозга. Он ровно ничего не смыслил в игорных картах и никогда не видел вблизи, как играют в Таро, но… кто знает, может, стоит покопать в этом направлении?..

– Когда ты закончишь вскрытие?

– Я полагаю, это срочно?

– Ну, в такие времена ничто уже не срочно. Но все же хорошо бы поставить эту процедуру в начало очереди.

– Ладно, возьмусь за нее незамедлительно. Позвони мне завтра с утра.

Мерш оглядел безлюдный зал:

– У тебя что, даже нет ассистентов?

Герен разразился саркастическим смехом, который перешел в хриплый кашель курильщика.

– Мои ассистенты предпочитают ходить на демонстрации. Они называют этот бардак революцией. А я – большой переменой, как в школе.

Мерш не ответил: сейчас не место и не время пускаться в политические дебаты.

– Ну, постарайся справиться как можно скорее, – сказал он, уже шагая по кафельному залу. – Я уверен, что этот тип не остановится на достигнутом.

Настала ночь. Мерш не сразу сел в машину, ему нужно было продышаться, поразмыслить. Он пересек автостоянку Института судебной медицины и подошел к реке, укрывшись в тени акведука наземного метро. Булыжная мостовая напоминала спину заснувшего ящера. Если слегка напрячь воображение, можно даже представить себе, как дышит это чудовище…

Новая сигарета… Облокотившись на бетонный парапет, сыщик разглядывал Сену. Эта масса серой воды всегда внушала ему легкое отвращение – скорее, даже подавляла. Когда его братишка был маленьким, Мерш часто воображал, как тот падает в реку с одного из здешних мостов, например с Аустерлицкого, или с моста Сюлли, или еще какого-нибудь…

И всякий раз он спрашивал себя: хватило бы ему смелости перемахнуть через этот барьер, чтобы спасти братика? Мерш страдал головокружениями, и одна только мысль о таком прыжке в пустоту вызывала у него ужас. Но все равно – конечно, он бросился бы в реку даже с высоты моста. Лучше умереть со спокойной совестью, чем жить дальше последним трусом.

Братишка… Мершу страшно было представлять его на баррикадах, а уж наедине с трупом Сюзанны – и подавно невыносимо.

Мерш не слишком хорошо разбирался в собственном умонастроении. Рад ли он тому, что остался на сверхсрочной службе? Может, его место рядом с протестующими? Он успел привыкнуть к боевым ночам с метанием «коктейлей Молотова», привык командовать безмозглыми юнцами… А теперь ему предстоит вернуться к повседневной работе сыщика – к допросам, к обходу квартир в поисках возможных свидетелей и tutti quanti…[41]

Он загляделся на рдеющий кончик своей сигареты, мерцавший в ночной темноте. На сей раз сомнений не было: он столкнулся с особым убийцей. Более того: с убийцей – обладателем незаурядного, изощренного разума. Интересно, разыщет ли Берто свидетелей преступления? Он не очень-то надеялся на успех…

В этом безумном убийстве было нечто загадочное. Положение тела (неужто действительно карта Таро?), этот явно обрядовый характер преступления, напоминавшего жертвоприношение – беспощадное, смертоносное, но при этом смутно символизирующее жизнь, как в жертвоприношениях Античности… И еще – эти мелкие укусы… Откуда они взялись? Что означали?

Убийцу необходимо было срочно арестовать – так при какой-нибудь опасности останавливают стоп-краном поезд. Потому что убийца мог возгордиться своей силой, своим безграничным могуществом… Человек без лица, без побудительных причин и, вполне вероятно, знакомый со своей жертвой – ведь Сюзанна открыла ему дверь среди ночи. Человек, который замыслил и осуществил свое преступление в тени прекрасного месяца мая, когда в городе больше не осталось ни законов, ни сыщиков, чтобы преградить ему путь.

Мерш был уже увлечен этой задачей. Он щелчком вышвырнул сигарету за парапет. Итак, для начала: зайти в бистро «У Мартена» и сделать несколько звонков, получить у Деньо добро на расследование, оформить дельце с кабилами и постараться как можно дороже продать свою шкуру воителя-камикадзе. А уж потом допросить обеих подружек Сюзанны.

После ужина Николь повздорила с отцом – такая легкая схватка с папашей в субботний вечер никому не могла принести вреда. Однако Николь все еще переживала отзвуки этой ссоры. Полчаса назад она сидела в своей комнате, слушая Bee Gees – потрясающую «сорокапятку», «World» на стороне А, «Sir Geoffrey Saved the World» на обороте, два шедевра! – как вдруг ее родитель с разъяренным лицом ворвался к ней, размахивая газетой «Франс суар».

– Это что еще за мерзость?

И он швырнул ей на кровать газету с фотографией спиленных деревьев на бульваре Сен-Мишель.

– Вам еще не надоело хулиганить?!

Тщетно Николь объясняла отцу, что не была на той демонстрации, что громилы могли валить все, что угодно, и она тут ни при чем, – отец разразился гневной обличительной речью против студентов – этих «юных идиотов», которые сами не знают, чего им надо, и потому портят жизнь окружающим.

– А это не так уж и плохо, – ввернула Николь.

Девушка знала, что может позволить себе такую дерзость даже в самых серьезных перепалках. Что бы ни случилось, она неизменно оставалась в глазах отца его «дорогой малышкой».

Но тут он вывалил на дочь все, что у него накипело: и нелепость подобных бессмысленных действий, и идиотское преклонение этих «молокососов» перед Че или Мао, и неблагодарность нынешней молодежи, оплевавшей родину, которая ее вскормила, и нежелание уважать мир, который нужно восстанавливать после войны…

В последнем вопросе Николь была согласна с отцом: на долю старшего поколения выпали такие испытания, какие и не сравнишь со сплином беззаботных лентяев-студентов.

Отец вдруг заметил пепельницу, сухую и серую, как камин поутру.

– И прекрати смолить эту гадость, черт возьми!

Однако тут он вступил на скользкий путь, поскольку сам дымил как паровоз. А потому быстренько вернулся к своей обличительной речи и разорался на весь дом.

Николь невозмутимо наблюдала за своим беснующимся родителем, который, казалось, готов был перебить все мелкие экзотические статуэтки, украшавшие ее комнату.

Отец был похож разом на Сэмюэла Беккета и на парашютиста[42], если такое сочетание возможно. Короткая стрижка, орлиный нос, маленькие очочки и крепкая, как наковальня, квадратная челюсть. Николь нетрудно было представить, как он отпиливает раздробленные ноги в санитарной палатке на поле боя.