Что не означало отсутствия у бравого офицера здравого смысла. Война на Кавказе приближалась к концу, и деятельному человеку следовало заранее приготовить себе следующее место службы. Благо, имея в хороших знакомцах генерал-губернатора мятежного Виленского края Михаила Николаевича Муравьева, это было не сложно. Тем более, что в охваченном волнениями регионе тоже были свои «партизаны».
Не удивительно, что жесткий, местами даже — жестокий, Муравьев высоко оценил заслуги Черевина. Поначалу Петра Александровича назначили чиновником для особых поручений, а потом и заместителем генерал-губернатора по гражданской части. По большому счету, Черевин стал при Муравьеве кем-то вроде «начальника штаба по гражданской части», как шутил сам Петр. И конечно, не простаивали без дела и иные его навыки. При подавлении восстания поляков на северо-западе, молодой офицер подтвердил репутацию отважного, инициативного и умного офицера.
Тем не менее, пребывая как бы в тени своего именитого покровителя, на Черевина распространялось и отношение к нему со стороны противников жестокого Муравьева. Не смотря на заслуги, ни чинов ни наград за «виленские дела» подполковник не получил.
В шестьдесят четвертом покровителя Черевина уволили от должности, и он сам поспешил оставить пост. И до шестьдесят шестого года Дмитрий Александрович что называется «состоял по Военному министерству». То есть, был в кадровом резерве.
Все изменилось, когда Каракозову пришло в голову совершить покушение на императора Александра Второго. Пули прошли мимо, злодей был схвачен, и была немедленно организованна Следственная комиссия, которую возглавил Михаил Николаевич Муравьев. Естественно, в состав комиссии немедленно был включен Петр Черевин в качестве секретаря.
«Секретарь» лично принимал участие в арестах членов кружка Худякова-Ишутина, активно участвовал в допросах. Усердие и внимание к деталям полковника Черевина не прошли мимо внимания государя, и уже в следующем году Петр Александрович получил звание флигель-адъютанта Свиты его императорского величества. А в шестьдесят девятом, уже Николай назначил полковника Черевина командиром новообразованного Собственного ЕИВ конвоя. Теперь Петру Александровичу подчинялись все четыре казачьих эскадрона, и он отвечал за безопасность первых лиц государства.
— Почему вы так со мной поступаете, Герман Густавович? — поинтересовался полковник. — Чем я вас прогневил?
Я, при всем уважении к выдающемуся офицеру, был несколько не в настроении играть в угадайку. Полковник поймал меня буквально в дверях зала Совета Министров, в котором с минуты на минуту должно было начаться заседание посвященное образованию в империи. Доклад готовили несколько специалистов министерства образования, и выводы, которые они сделали, хоть и не выглядели совсем уж ужасающе, тем не менее, заставляли задуматься.
— Что не так, дражайший Петр Александрович? — протягивая руку для приветствия, улыбнулся я. — Чем я опять провинился?
— Осмелюсь спросить, ваше высокопревосходительство, — пожимая руку, поинтересовался Черевин. — Револьвер? Вы его все так же всюду с собой носите?
— Обычно, да, — дернул я плечом. — Вы же знаете: я вполне им управляюсь, чтоб не выстрелить ненароком.
— Так я и не об этом, Герман Густавович. Мне докладывали, о том, как вы гвардейских офицеров оконфузили своей призовой стрельбой. Однако же, ваше сиятельство. Побойтесь Бога! Зачем же к охраняемым особам с оружием-то? И в Зимний, и в Мраморный, и в Аничков… Конвойные-то казачки поперек вам ничего сказать не могут, смущаются только. А вы и пользуетесь.
— Да, виновен, — смутился я. — Теперь стану на внешнем охранении оружие оставлять. Сам-то я с револьвером так сросся, что и веса его не чувствую. Словно продолжение меня уже. Иной раз и забываю о том, что он у меня с собой.
— Так я велю вам напоминать, — широко разулыбался начальник Собственного ЕИВ Конвоя. — Если снова запамятуете, так казачки скажут. Со всем уважением…
— Это понятно, — поморщился я. Припомнил, сколько было скандалов, когда специальным указом было запрещено личное холодное оружие в присутствии членов императорской фамилии. Включая церемониальное. Гражданские чиновники еще ладно. Железная зубочистка, которую они с парадным мундиром прежде должны были носить, и оружием-то назвать стыдно. А вот армейские и гвардейские офицеры — эти возмутились. Понятно, что у солдат и офицеров, пребывающих при исполнении служебных обязанностей, никто сабли отбирать не собирался. Но ведь раньше и на высочайшую аудиенцию с палашами являлись. Согласно Устава, положено. Кое как смогли страсти утихомирить. А тут я со своим «кольтом». Некрасиво могло выйти, прознай ярые борцы за права офицерства о моей оплошности, все началось бы сызнова.
— И еще, Герман Густавович, — торопливо добавил Черевин, увидев, что я собрался войти уже в зал. — Его императорское величество, государь Николай Второй самолично изволил подписать положение об охраняемых Конвоем лицах. И уж вы, коли выслужили чины высокие, так уж извольте повеление Государя нашего исполнять.
— Так я вроде…
— Давеча вы в Аничков уехали, конвой не то что не уведомив, а и полагающееся вашему чину сопровождение не взяв. А если бы случилось что? В Одессе вон террористы Союз какой-то организовали, и смерть лютую царским сатрапам пообещали. А вы, ваше высокопревосходительство, всем сатрапам начальник. С вас и начнут.
— Спасибо, — скривился я. — Порадовали, Петр Александрович.
— А уж вы-то меня как, — не растерялся Черевин. — Видный же вельможа. Государь на вас во всем полагался. Выделял среди прочих. А ведете себя, как легкомысленный гимназист.
— Все-все, — поднял я руки, и засмеялся. — Обещаю исправиться. Теперь по столице обязуюсь передвигаться только в составе большой и хорошо вооруженной группы.
— Смеетесь все? — покачал головой полковник. — Дайте, Герман Густавович, уже мне выполнять свою работу! Я ведь не прошу чего-то непотребного⁈ К вам ведь и люди на прием приходят… всякие. Я понимаю: каждого прежде не проверишь, а господ в высоких чинах на предмет бомбы или револьвера не обыщешь. Но нужно же как-то… поберечься. Не меня ради. Отнюдь. Ради Отчизны.
Снова, в миллионный раз резануло по ушам таким вольным использованием громких слов. Но теперь так все говорят. И, что удивительно — думают. Каждый задрипаный помещик не на диване валяется в лени и неге, а о нуждах Державы размышляет. Мы же, министры и воинские начальники, только тем и промышляем, что о государстве заботимся. В непрестанных трудах… м-м-м-да.
Но Черевин был прав. Я действительно до той поры игнорировал конвой. Искренне считал, что моей личной безопасности никто не угрожает. Ну кому, скажите, сдался обычный в общем-то, ординарный чиновник? Да таких, как я по столичным присутственным местам не одна тысяча обретается. Всех не перестреляешь и не взорвешь.
Но поберечься действительно стоило. Сводки из ведомства князя Владимира показывали общую картину, и она мне совершенно не нравилась. Тут и там в империи возникали всевозможные организации социалистического толка. Кто-то ограничивался чтением запрещенной литературы и жаркими спорами о модели будущего «общества человека созидательного труда». Иные создавали подпольные лаборатории, в которых по-своему талантливые химики варили взрывчатые вещества. И тех и этих с каждым годом становилось все больше и больше, не смотря на все усилия внутренней стражи империи. Революционеров ловили, высылали из страны, или заключали под стражу. Иных, особенно рьяных даже казнили. Но на их место всегда находился десяток новых безумцев.
На заседание явился не то чтоб в расстроенных чувствах, но несколько в отстраненном состоянии. Так что начало доклада об общем образовании подданных в России, совершенно безответственно прослушал. Благо текст я уже успел изучить, и даже приготовил дополнительные вопросы докладчикам. Ну и предложения для остальных, причастных, министерств.
Итак, прочесть печатный текст, сосчитать деньги, или накарябать свое имя — этакий шаблон условно грамотного человека в России — могло приблизительно девять с половиной процента взрослого населения. Среди крестьян и горожан с низким уровнем дохода эта цифра не превышала полтора процента. Было принято за аксиому, что все поголовно дворяне старше десяти лет — грамотны. Кроме того, уровень образования сильно отличался в городах. Особенно в крупных. Восемьдесят два в Москве, и семьдесят восемь процентов в Санкт-Петербурге горожан объявили себя грамотными.
