Заметил, долго думать о чем-то неприятном в вагоне поезда не получается. Глядя на проплывающую мимо страну, хотелось прижать к боку теплую жену и медленно, смакуя, цедить из пузатого бокала хороший коньяк. И пусть весь мир подождет, как говорится.
В конвертах, доставленных от Наденьки, плотно утрамбованные листы. По нескольку сразу, плотно, в каждой строке, заполненные округлым убористым наденькиным почерком, и обязательно по листочку от сыновей. От Германа, пересланные из Ливадии, где он составлял компанию отдыхающему на море юному царю. И от Сашеньки — целыми днями пропадающего в окрестностях вместе с целой шайкой местных, крестьянских, детей.
Бог мой! Какие же они, все-таки, разные! Ученики одного и того же учителя, но даже почерк совершенно не схожий. Плотный, каллиграфичный, обдуманный и взвешенный, заранее спланированный текст от старшего. Ничуть не сомневаюсь, что все, вплоть до знаков препинания Герман изначально сочиняет в голове, и только потом спокойно, без спешки, переносит на бумагу. Предусмотрено все. Вплоть до того, что возможно письмо станут читать чужие люди. На четыре послания нет ни одного упоминания Александра Николаевича. Иногда, как намек на близкие с будущим Государем отношения, в письмах проскальзывает «мы». «Мы посещали ботанический парк», «Мы кормили чаек с причала», и так далее.
Все у него хорошо. Это главное. Все-таки впервые отпрыск так надолго уехал из-под нашего с Надей присмотра. Но Герман — молодец. Держится бодро, с императрицей ведет себя уважительно, но разговоров о внутренних делах нашего семейства старательно избегает. Долго, аж на три абзаца, закамуфлировал предупреждение, что в финансовом плане вдовствующая Императрица на грани банкротства, и, скорее всего, найдет способ обратиться ко мне за помощью.
Что ж. Спасибо, сын. Сердце только что-то сдавило. Осозналось вдруг, что дети быстро растут. Взрослеют. В придворных интригах начинают разбираться лучше родителей.
Саша не таков. У этого где-то внутри спрятана атомная батарейка, и все время, пока он не болеет, этот молодой человек способен дырку пятой точкой в табурете протереть. И что самое удивительное, пацан обладает невероятной притягательной силой. Где бы, в компании с кем бы он ни оказался, в какие-то считанные минуты именно он становится объектом всеобщего внимания. Стихийный, прирожденный атаман и организатор. За таким солдаты сами выскакивают из окопов и бегут, с матами и молитвами, прямо на пулеметные гнезда.
В средние века такие люди основывали королевства или возглавляли крестовые походы. Девятнадцатый век несколько ограничил область применения их талантов, но, думаю, если увлечение Сашеньки аэронавтикой не пройдет, в этой ветке истории человек совершит полет на аппарате тяжелее воздуха лет этак на двадцать раньше. Потому что Саша и мертвого способен поднять и зажечь идеей.
И почерк у него такой — порывистый и угловатый. Переменчивый. Начало предложения одним стилем, окончание — совершенно другим. С миллионом ошибок и описок. Но и такой — неряшливый и торопливый, текст передает энергию автора. Напор. Все сметающую волну, уже успевшую перевернуть в том несчастном поместье все вверх тормашками.
«Прожект летательной машины с друзьями составляем, — писал Сашенька. — Схемы рисуем. Ты говорил, что аэронавтом могут быть только сильные и здоровые люди. Мы с ребятами стали в пруду купаться. Каждый день. Доктор сказал, стану так делать, болеть перестану»… Ясно вам⁈ Чертежи самолета они рисуют! Закаляются. Зная Александра, можно быть уверенным — вся организованная им банда малолетних авиаторов еще и зарядку теперь делает. К полетам готовится.
Вспышкой и горячей волной по венам проходит через меня ощущение чистого, ничем не замутненного счастья. Просто от осознания, что есть у меня два замечательных, разных, но одинаково любимых сына. Семьи. Жены и не рожденной еще, но уже горячо любимой дочери. Как я мог в той, первой жизни, обходиться без этого? Сам себе прежнему удивляюсь. Вроде как половину себя самолично отрезал и выбросил.
Наденька писала о многом. Что меня всегда удивляло в ее посланиях, так это то, что в них никогда не встречалось этого обычного женского сюсюканья. Никакой пустопорожней болтовни и пересказа досужих сплетен. Все четко и по делу. Вроде налогового отчета, только без цифр. Саша не болел ни раза. От Германа получено семь писем. Два раза приходили послания от Астахова, в которых Веня просил уточнить некоторые вопросы по нашим предприятиям и людям. Соседи и прочие гости имения на приемах обсуждают войну во Франции, шведского короля и инспекцию графа Лерхе. Общество склоняется к мысли, что французы таки проиграют, швед уедет ни с чем, а вице-канцлер накрутит хвосты зарвавшимся начальникам губерний. И что так им всем — и галлам, и Оскару и губернаторам — так и надо. Отставные офицеры, имеющиеся, считай, в половине помещичьих семейств, поддержали наш дружественный нейтралитет. Значит, все в империи хорошо, все правильно.
Все-таки есть что-то такое в бумажных посланиях… притягательное. Прочел, и вроде рядом побывал. Ни телефонный разговор, ни уж тем более новомодные к моменту моей первой кончины сетевые мессенджеры такого передать не могут. Читаешь аккуратные строки с тщательно проставленными точками над буквами, и словно бы видишь Наденьку. Короткие простые предложения — это не от незнания русского языка, или скудости ума. Это от немецкого. Как и мой Герочка, Надя сначала научилась говорить и думать на немецком, потом уж на русском.
Прополз мимо Урал. Подкопченные паровозным дымом скалы, корявые деревья цепляющиеся прихотливо изогнутыми корнями за малейшую трещинку в камне, новенькие станции, внешним убранством схожие с пряничными домиками. Людей только маловато. В той же Вятке, помнится, движение в сторону столицы еще не открыли, а на вокзале уже шум и суета. Толпы народа в кажущемся беспорядке снуют по не слишком большим залам. На перроне и вовсе не протолкнуться от зевак. Паровые машины пока еще так и не стали привычной деталью пейзажа. Все еще воспринимаются, как чудо. И ладно — хоть так, а не порождением Дьявола. Нам еще доморощенных донкихотов не хватало.
На Урале не так. Всяк занят своим делом, и на пыхтящий мимо паровоз ноль внимания. Философия жизни: каждому свое. Кому-то путешествовать в дальние дали, кому-то руду на завод до ночи успеть довезти.
На Сибирские просторы Великий Восточный путь вырвался ранним утром. Как-то вдруг, без предупреждения, сдулись, сгладились каменные исполины. Превратились сначала в пологие холмы, а после и вовсе сошли на нет. Впереди лежала просторная и до сих пор слабо освоенная огромная Западносибирская равнина.
Скорость движения резко увеличилась. Транссиб — практически, прямая. Поворотов ничтожно мало, спусков и подъемов, считай, и нет совсем. На последней станции горной дороги к составу подцепился Томский Транспортный паровоз. Сравнительно больших габаритов и куда более тяговитый. Думал: ну сейчас полетим, только тайга будет мимо лететь.
Скорость увеличилась, но ехать быстрее не получилось. Такой вот сибирский парадокс. Большая часть дороги пока в одну колею. Вторую только еще тянут. Не особо торопясь и не сплошной полосой. То там, то тут. Наш состав то и дело съезжал в эти «карманы», пережидали, пропускали, встречный. Бывало, что за весь день только-только верст тридцать и получалось преодолеть. Почти, как зимой на санях, запряженных дикими киргизскими лошадьми. Только не мотает, не трясет. Едем, как в домике на колесах. С чаем, газетами и даже мелкокалиберную винтовку можно у проводников взять, для развлечения по птичкам пострелять.
Зверья вокруг полно. Не один и даже не два раза лично наблюдал из окна медведя. Однажды — медведицу с медвежатами. Экзотика. Пассажиры, впервые попавшие в Сибирь, вели себя словно дети в зоопарке. Хорошо хоть диких зверей кормить с руки не кидались.
