— Их, в некотором роде, можно понять, — опасливо бросив на меня взгляд, выдал опасную сентенцию губернатор. Прослыть в чиновничьей среде бунтарем, может поставить на дальнейшей карьере жирный крест. Продвигать опасного вольнодумца по служебной лестнице поостережется любой здравомыслящий начальник. — В собственности помещиков остались лучшие земли. Крестьянам выделили или совсем уже худородные куски, или так мало, что прокормить традиционно большие семьи представляется решительно невозможным.

— Ну давайте добавим сюда ограничения на переселение в другие, менее обжитые местности, рост населения и уменьшение наделов на душу до совсем уже ничтожных значений, — развел я руками. — Любой недород — засуха или еще какая-нибудь напасть, и получаем жесточайший голод. Плюс неподъемный груз недоимок и платежей, которые и погасить не получается, и не платить невозможно. Чем пользуются не чистые на руку торговцы: ссужают крестьянские общины деньгами под залог еще не собранного урожая. Осенью, крестьянам нужно было делать хоть какие-нибудь выплаты. Причем не частью урожая, а деньгами…

— Вы сказали: «нужно было»? Я не ослышался, ваше высокопревосходительство?

— Именно так. Нужно было. В эту осень платежи и недоимки собираться не будут. А уже со следующего года империя прощает земледельцам все ими ранее сделанные долги. Больше того. После ввода в стране новой системы налогообложения, крестьяне, имеющие годовой прибыток менее пятисот рублей, от налогов освобождаются.

— Только крестьяне? — уточнил Чарыков. — У меня некоторые письмоводители жалование по двенадцать рублей имеют.

— Все, Валерий Иванович. Все подданные, имеющие годовой доход до пятисот рублей, от налогов освобождены. Кроме земских, конечно. Эти платежи остаются на совести земской власти.

— Чем же станет казна наполняться? — удивился Чарыков.

— Этот год по росписи бюджета не превышает семисот с половиною миллионов. Из которых — не более девяноста миллионов, это сборы недоимок и податей крестьянских общин. Чувствуете разницу? Девяносто и семьсот⁈ В это же время, торговый оборот в империи уже сейчас превышает сумму в два с половиною миллиарда рублей серебром. А гильдейские оплаты и совокупная прибыль казны от торговых операций купцов ничтожна. Менее пятнадцати миллионов. Понимаете?

— С чего же мы живем, Герман Густавович?

— Вы будете смеяться, любезный Валерий Иванович, но с питейного дохода и таможенных доходов. Почти треть бюджета — это они и есть. А еще соляной доход, акцизы с табаку, сахара и нефти. От казенного имущества — почти тридцать миллионов. Ну и семьдесят — это поступления разного рода. Всего и не упомнишь.

— И чего же? С введением новой формулы налогов, что ожидается? Прибыток будет казне, или иначе?

— Так вы сами посудите. Десять процентов налога с двух миллиардов оборота. Вместе с двенадцатью с четвертью миллионами от платы за право торговли, которая, кстати, пока сохраняется в качестве заградительной меры. Это чтоб в торговлю не ринулись мошенники и излишне оптимистично настроенные мещане.

— Двести миллионов прибытка? Так ведь выходит?

— Ах, Валерий Иванович, дорогой. Ваши бы слова да Богу в уши! Мы осторожно рассчитываем на сто миллионов. Или около того.

— Невероятно! — поразился губернатор. — Колоссальная сумма. Это сколько же всего полезного Отчизне на такие деньжищи можно сделать!

— К сожалению, не так много, как хотелось бы, — огорченно выговорил я. — Грядет война. И главная наша задача — подготовить страну к этому катаклизму.

— Война? Великие князья все-таки поддались уговорам Габсбургов?

— Нет-нет. Не та война. Мы вскоре станем воевать турка. И великая наша удача, что в Европе ведущие державы на тот момент вцепились друг другу в глотки. Не будь того, они все непременно помогали бы туркам.

— Но почему?

— Бритты, чтоб не дать нам проливы. Франки, чтоб и далее тянуть из Стамбула деньги. Немцы — просто за деньги. Ну и в качестве мести, за то, что мы пока имеем больший вес в мировой политике. И все они снабжали бы Стамбул самым современным оружием, кредитами и военными советниками. Так что я очень надеюсь, что к началу нашей войны, сражения в Европе еще не утихнут.

— Прозвучало весьма… коварно.

— Прагматично, дражайший Валерий Иванович. Не более того. Только — расчет. Впервые за сто лет большая война в центре Европы обходится без нас! Впервые на чужой земле, за чужие нам интересы не льется кровь наших ребят. Так что вот что я вам скажу, господин губернатор! Если можно радоваться событию, в котором отдают Богу души десятки тысяч людей, то я буду радоваться этой их войне. Радоваться, и продавать припасы обеим сторонам, чтоб они не решили вдруг, что сражаться нету больше сил, и пора разойтись миром. Я хочу, чтоб они — все эти бритты, франки и германцы — прочувствовали на себе: каково это — быть бойцовскими рыбками в аквариуме, на который с этаким ленивым интересом поглядывает кто-то большой и сильный. Тот, кто подсыпает корму, когда рыбы начинают уставать.

— О! Какая речь, ваше высокопревосходительство! Даже несколько жаль, что такое никак невозможно печатать в газетах. Не поймут-с. Станут обзывать кровожадным дикарем, а не истинным патриотом Отечества.

— Нет, — засмеялся я. — В газеты это передавать не стоит. Но мы несколько отошли от темы… Начали-то разговор с зерноторговой реформы…

— Как по мне, Герман Густавович, так ваши предвидения грядущего куда важнее будут.

— Войны начинаются и заканчиваются, господин Чарыков. И даже если военная Удача отвернется, всегда можно отступить, и начать сызнова. Война никогда не наполняет животы простых людей. А вот наше преобразование — очень даже может. Если сделать все решительно и бескомпромиссно.

— Благое начинание, — кивнул Чарыков. — Рад, что правительство наконец-таки обратило свой взор на низкое сословие.

— Когда-то же нужно, — улыбнулся я. — Однако, нужно признать, что у реформы в миг единый образуется огромное число противников. Руководителю зерноторговой компании станут жаловаться, угрожать и требовать. Чиновников пытаться подкупить или задобрить подношениями. Станут нашептывать крестьянам всякое разное, чтоб сорвать скупку хлеба. С другой стороны, государственная монополия на импорт зерна и муки сведет к ничтожному все ранее заключенные нашими торговыми людьми контракты. Придется все начинать сызнова. Неминуем период, когда наши поставки примет на себя кто-то иной. Те же САСШ с превеликим удовольствием поставят хлеб взамен русского. Там, на биржах Европы, нас не ждут с распростертыми объятиями. Нет. Придется выгрызать свою нишу. Расталкивать иных поставщиков локтями. И здесь снова нам может изрядно помочь война. Когда нужно кормить огромные армии военного времени, на цену смотрят в последнюю очередь. А если уж и Британия вступит в битву, так и вовсе. Гранд Флит может перекрыть Германии все поставки морским способом. Берлину и не останется ничего более, чем покупать продовольствие в России…

— Завидую я вам, ваше высокопревосходительство, — вдруг заявил Чарыков, стоило мне сделать паузу, чтоб отдышаться. Давненько, едрешкин корень, я не занимался подобными вещами. И раньше произносил речи, главной целью которой было вовлечь слушателя в суть проблемы. Но чтоб вот так: по сути, морально подавляя собеседника грудой правильно подобранных фактов, такого давно не делал. — Сколь же интересна ваша жизнь, сколь же скучна и однообразна наша здесь. В провинции…

— Признаться, первою персоной, которую я вижу на посту директора Имперской зерноторговой компании — это вы, Валерий Иванович, — коварно улыбнулся я.

— Я⁈ — вскричал пораженно губернатор. — Но почему?

Яков Алексеевич Прозоров

— Как почему? — деланно удивился я. — А кто еще? Кто еще много лет был начальником одного из хлебных краев империи? Кто, как не вы, Валерий Иванович, пообещав вяткинцам торжество Закона и Порядка, все эти года истово претворяли в жизнь свое обещание? Кто, в конце концов, побывал во множестве стран Европы? Кому как не вам, не нужно объяснять всю суть обыкновений в торговых делах там царящих? Кто же, по-вашему, еще более достоин, если не вы?