Он отвернулся. «Орлёнок» не приносил сегодня должного удовольствия.

– Знакомое выражение лица. – Майя Пролетова, подружка и по совместительству скогсра, дух леса, смотрела на Марту в упор. – Ты планируешь глупость.

Марта щипала верхнюю губу. Каждый новый день отдалял её от того последнего раза, когда она видела Цабрана, и она ненавидела утра, которые означали это движение вперёд, движение от него.

– Скажешь тоже. – Она выдавила из себя улыбку. – Да я ваще не знаю, что делать. Какой там «планируешь»!

Посередине двора стояла паутинка. Её перекладины когда-то были синими, зелёными и красными, но сейчас облезли, преобладал ржавый цвет. Когда Марте было восемь, она съела упаковку «Московского картофеля» и полезла наверх. Жирные пальцы соскользнули, она грохнулась и сломала левое запястье. Она тогда так же прижимала его к себе, как Майка сейчас. Когда случилось землетрясение и из моря поднялся Медведь, Рыжая сильно обожгла руку об огненный хлыст Балама. Запястье почернело, стало похоже на сгоревшее полено. Ахвал исцелил Майку, но она всё равно иногда качала руку, как младенца, особенно когда сильно задумывалась.

Пасмурно, но жарко: высоченный длинный дом воткнут в ватное небо. Слоняясь в ожидании школы и хоть каких-нибудь событий, Майя часто приходила к Марте во двор, и они просто сидели на заборчике, уставившись на вытоптанное поле.

– Я волнуюсь за Цабрана, – сказала Марта.

– Покажь.

Марта нехотя вытянула руку. Костяшки пальцев – в корке от лопнувших пузырей диатеза. Рыжая взяла её ладонь. Марту накрыла слабость. Так было каждый раз, когда подруга заговаривала ей аллергию.

– Ну просто… просто, – Марта пыталась подобрать слова, – мы так расстались… будто на пять минут, а вышло вон как. Ахвал обещал достать книгу, обещал лишить нас сил, что мы будем вместе, а потом это всё с Зейнеп произошло… и она так резко выгнала меня из Крыма, и я ей пообещала, что не вернусь. Что мне теперь делать? Как ты думаешь, старик найдёт меня тут?

– Да что думать. – Рыжая прикрыла глаза и покачивалась. – Книгу найдёт – и сразу к нам!

– Май, ты вообще, что ли, не рубишь? Они с Цабраном по ту сторону! Как он сразу к нам, если я уехала, а значит, все разломы закрыты?! Это им надо там в Московь переться, меня оттуда искать, чтобы, ну… мы с Цабраном рядом оказались. Открывать, чтобы я смогла перейти. Опять, короче, эта свистопляска…

Рыжая молча выпустила её ладонь. На месте корок появилась новая кожа.

– Спасибо, – удручённо сказала Марта.

Майя ничего не ответила.

У подъезда остановилась жёлтая машина с шашечками, и оттуда, словно цыганский табор, вывалилось семейство Мишаевых: Тинка, Лизка и тётя Катя.

– Эу! – Рыжая замахала руками.

Марта не двинулась: как сидела нога на ногу, так и осталась. Она смотрела, как Тинка всплеснула косой, Лизка надевает рюкзак, который таксист подал ей из багажника. Сёстры Мишаевы полетели к ним через двор, оставив маму стоять с вещами.

Тинка повисла на Майе, левой рукой притянув к себе Марту.

– Вам многое надо нам рассказать. – Лизка всклокочила Рыжей волосы. – Но, чёрт возьми, как я рада вас видеть! Когда столовка сгорела, мы думали, уж всё…

– Заткнись, Лизон, – оборвала её сестра. – На, вещички твои, – она протянула Марте сумку. – Ты уж извини, если чего не хватает. Но главное, глянь: ракетка на месте! В целости и сохранности!

– Спасибо, девули. – Марта взяла сумку. Та была заляпанная, порванная в двух местах и полупустая, но такая родная. – Я уж со всем этим попрощалась.

– Только с поезда, прикиньте! Пока Тинку там подлечивали, пока то да сё… – Лизка будто её не слышала.

– На меня, ну… навес упал. Крыльцо главного корпуса. Крыша его, – вставила Тинка.

Майка поднесла руки к лицу, смотрела на неё во все глаза.

– А Бугу её вытащил, – радостно добавила Лизка.

– Девочки! – позвала Мишаевых тётя Катя.

– Ладно. – Тинка потянула сестру за рукав. – Мама со всех своих работ к нам сорвалась. Она ж, как из института сократили, то в обменнике сутки через трое, то в палатке. Отовсюду хрен отпросишься.

– Мама теперь за нас трясётся, – шепнула Лизка, делая глазами круги.

– Все теперь за всех трясутся, – сказала Марта.

Тинка внезапно чмокнула её в щёку:

– Ты не представляешь, как…

– Увидимся теперь?

– Конечно!

– Всё хорошо. Всё будет хорошо! Ведь правда? – Лизка спрашивала у них всех.

Комната, в которую заселила Соловья контора и которую он называл Гнездом, находилась под Калининским мостом, между двумя его опорами. Вела в неё неприметная лестница с набережной Тараса Шевченко. Вернее сказать, это была не комната, а комнатища: огромное помещение с круглым окном, вырубленным в стене метрах в трёх над полом. Напротив окна окаменелым эвкалиптом росла колонна, и Соловей устроил себе на ней спальное место: натаскал палок, веток, положил матрас. Засыпая, он смотрел на воду: слева торчала гостиница «Украина», справа, через реку, белел Дом Советов. Или Дом Сов, как называл его Столас.

Гнездо было Тиминым местом силы, Столас – его душой. Это было пренелепейшее существо: голова кота, тело совы. Совокот или котосов – как больше нравится. Соловью нравилось «ворокот»: он предпочитал думать, что у Столаса тело воробья. Огромный такой, жирный воробушек – перья в стороны, походка вразвалочку. Щекастая морда часто высовывалась оттуда, где быть её совсем не должно: он таскал к себе под потолок всё, что плохо лежало. Столас свил несуразное подобие улья из старых Тиминых футболок и отодранного от кресла подлокотника, и, если в доме что-то пропадало – ложки, часы, скрепки, браслеты, – Соловей знал, что лезть надо туда.

Ворокот вынул голову из-под крыла, когда Соловей вошёл.

– Сколько раз я тебе говорил не хлопать этой чёртовой дверью! – сварливо промурлыкал он. – Поворачивать ручку. Взялся и опускаешь, взялся и – опускаешь… так ничего хлопать не будет.

Тима засовывал ключи в верхний ящик комода, не отрывая глаза от двери:

– Всё-таки эта морда меня определённо пугает. Нет, ты посмотри: вот пасть, два сучка – зенки, а эта закорючка – нос. Уставился.

– Парейдолия, – завёл Столас, – зрительная иллюзия, заставляющая замечать осмысленные изображения там, где их нет: в облаках, на бытовых предметах, в складках одежды, на обоях или на коре деревьев. Часто возникает в инициальных стадиях острых психозов, сопровождающихся помрачением сознания.

– Опять «Советской энциклопедии» начитался? – Соловей снял уличную повязку с глаза, из мягкой коричневой кожи, дорогую и солидную, и надел домашнюю, в мелкий турецкий огурец.

Столас слетел с насеста, перепрыгивая с одной книжной полки на другую. Стеллаж был Тиминой гордостью, он сколотил его собственными руками: в какой-то момент складывать книги на пол стало неудобно. Книжные полки улетали ввысь, под восьмиметровый потолок, уютно обвивая круглое окно.

– «Психология переживания», автор Фёдор Василюк! – продекламировал Столас. – Издательство МГУ, тысяча девятьсот восемьдесят четвёртый год.

– Господи! – Соловей закатил глаз.

– Ну а чем мне ещё заниматься, – Столас развёл крыльями, – мышей ловить? Тим, я серьёзно, ты везде видишь эти рожи. Это ненормально! Я за тебя переживаю.

– Крючки туда прибью, куртки повешу. – Соловей включил телик на кухне.

Это было ритуалом уюта: жизнь Гнезда подсвечивалась голубым экраном. Сложно объяснить, почему чудеса прогресса радовали Тиму гораздо больше привычных – магии тээм, гигантских медведей-ифритов, – но факт оставался фактом: от гудения стиральной машины или автомобильных гудков сердце восторженно замирало в груди.

Когда Соловей притащил и водрузил телевизор на угловую тумбу, Столас поначалу шутил («Что за “Чёрный квадрат”?»), вскоре ворчал («Выключи балаболку, котелок от неё кипит!»), ну а потом смирился.