Они оказались в купе вдвоём. Когда поезд тронулся, старик сказал:

– Ложись и спи.

Поезд неспешно полз вдоль моря, по спящим крымским долинам, как длинная змея. Поезд полз, а высоко над ним летел ястреб.

За день Ахвал выпускал Тимсаха три раза – погулять по столику купе, полакомиться мясными ошмётками из кармана. Цабран смотрел, как миниатюрный крокодил топает по серо-зелёной скользкой поверхности, принюхиваясь к запахам поезда: солярка, кислые ковры и влажное бельё, жареная курица – откуда-то из вагонного хвоста.

Когда проводник приносил звенящие стаканы с чаем в ажурных подстаканниках, старик убирал питомца в карман. Цабран, пока тело по приказу насыщалось и по приказу спало, маялся от безделья в своей тюрьме.

Комнату он изучил досконально, каждый её замусоленный уголок. Пытался корябать паркет, бился в стекло, но основное время проводил у двери – по виду деревянной, но не так чтобы массивной. Он бы даже сказал, хлипкая была дверь. Ручка на ней внушала надежду. Значит, её можно открыть, значит, она куда-то ведёт. Он дёргал эту ручку, заглядывал в щель между полом и нижней притолокой, даже попытался снять с петель. Безрезультатно.

Ныли плечи и руки, но, стоило Цабрану напомнить себе, что вся эта комната существует у него в голове и на самом деле ни плеч, ни рук у него тут нет, боль проходила.

На вторую ночь в поезде ему пришла в голову идея. «Это ведь только кажется, что вокруг стены, на самом деле – это границы сознания старика, которыми он меня удерживает».

Надо попробовать подвинуть эти стены. Сидя в кромешной темноте на кровати, Цабран понял ещё одну вещь: он может менять комнату по своему разумению. Когда глаза привыкли, он сполз на пол: из матраса торчала небольшая пружина. Цабран потянул на себя, выкрутил, порезался и тут же мысленно залечил себе палец. Он поднялся на ноги, взвесил добычу в руке. Пружина была податливой на ощупь.

Цабран направился к двери. Комната уже не была такой тёмной: стены засветились изнутри. Цабран представил, что пружина – это ключ, подходящий к двери. И вставил её в замочную скважину.

Дверь скрипнула, чуть-чуть приподнялась. Цабран навалился всей своей тяжестью – всей силой воли. И ухнул вперёд.

Его ликование тут же сменилось отчаянием: он вошёл в такую же комнату, только без окна. По всему периметру – от пола и до потолка – тянулись книжные стеллажи.

Цабран оббежал её – на это ушло меньше минуты. Никакой следующей двери, отверстия или хотя бы трубы типа воздуховода. Подёргал за полки, некоторые из них подались вперёд, ему на голову повалились тяжёлые, как кирпичи, фолианты. Тупик. Он просто открыл дверь во вторую комнату своей тюрьмы.

Мальчик походил кругами. Как лев в клетке. Вспомнил Бугу, грустно улыбнулся.

– Отчаиваться не стоит, – сказал сам себе вслух. – У меня получилось взломать дверь, уже хорошо.

Начал с того, что тщательно ощупал все стены. Они были из странного полупрозрачного материала, постоянно переливались – будто за немытыми окнами ходили люди. Поверхность ровная и крепкая. Сломать или процарапать не получалось.

Цабран сел на пол меж разбросанных книг. Они были в красноватых обложках, без названий на корешках. Он безучастно полистал одну, другую. Какие-то исторические романы и учебники: одна полна легенд, в другой географические данные… Всё это не имело отношения ни к нему, ни к тому, как найти выход отсюда.

Цабран начал обратно расставлять книги на стеллажи. Аккуратно, один корешок к другому. За эти три дня он устал от безделья, руки радовались работе.

Одни книги были обычными, другие – тёплыми, будто внутри билось живое сердце. Он заглядывал в эти, тёплые. Но там тоже не встречалось ничего интересного: краткие наблюдения за природой, человеком, животными. Таблицы, списки. Иногда попадались рисунки.

«Что это за место? – подумал он, заставив книгами первый стеллаж. – Если продолжение меня, то здесь должны быть мои любимые книги. Или книги про меня. Может быть, воспоминания? Но тут ничего этого нет. Все книги – чужие, они не знакомы мне».

Он услышал скрежет в соседней комнате и вздрогнул. Выглянул в дверь. Окно было по-прежнему зашторено: тело всё ещё спало. В углу комнаты что-то появилось. Цабран ахнул: это был книжный шкаф! Тот самый, из его детской. Тёмного дерева, с раскрывающимися дверцами снизу и полками сверху.

На полках стояли его любимые книги, но были и новые: в зелёных обложках, без надписей. Цабран схватил первую. Описание его городка. Подробное и обстоятельное. Цабран сел в кожаное кресло, которое появилось за шкафом. Когда он дошёл до середины книги (читалось легче и быстрее, чем обычно), то был уже совершенно уверен, что читает свои собственные воспоминания об Агаресе.

– Если эта комната – моя голова, – он снова говорил с собой вслух, – не может ли быть такого, что, открыв дверь, я попал в голову Ахвала? И книги там на стеллажах – его?

Он вернулся в красную комнату. Схватил книгу с пола – и вдруг обжёгся, отдёрнул руку. Цабран снял футболку, обернул руку тканью.

– Тебе не горячо, тебе не горячо, а очень даже холодно, – бормотал, пока тащил книгу на свою «половину». – Ух, какая ледяная!

Она потухла, как только он переступил порог. Пустые страницы. Ни одной буквы. Ни одного рисунка. Цабран со злости запулил её в стену. Книга улетела в соседнюю комнату и раскрылась.

И тогда мальчик разглядел мелкий убористый почерк – в красной комнате содержимое проявилось. Книга была написана от руки.

Поссорившись с братьями, я бежал в далёкую пустыню. День я носился по ней пламенем. Ночью наступил холод. Он задувал меня. Я добрался до окрестных гор и заполз в пещеру, приняв облик старика: огню не за что было цепляться среди камней.

Вскоре я услышал шипение из дальнего угла. Там было гнездо: две маленькие змеи только что вылупились из яиц и извивались среди скорлупы. Я взял змеёнышей в руки и попытался выпить их силы.

Они перестали шипеть и свились в клубок, прикрыв прозрачные глаза. Грелись от моей руки. Их новорожденная чешуя была мягкой, как замша. Это остановило меня. Секунду я медлил.

Что-то изменилось. Я оглянулся, ожидая нападения со спины.

Рука отяжелела. Посмотрел вниз: две бледные девочки спали на ней вместо змеёнышей. Я подхватил детей второй рукой и прижал к себе. Внутренний огонь потянулся к ним. От новорожденных шла сила. Это было сладкое, горькое чувство, похожее на благодарность. Младенцы спали у моей груди: теперь мы в безопасности. С тобой.

Мои слуги вошли в пещеру. Я впервые понял, что могу питаться не только болью человека. Не меньшую сытость даёт любовь.

Я смотрел на их лица: круглые, со щёлочками глаз. Сквозь кожу просвечивали тонкие вены. Они напоминали мне птенцов без оперения. Им нужно было молоко. Если они будут жить, выживу и я.

Я обернулся на Тимсаха. Чтобы общаться со слугой, мне не нужно открывать рта.

Прими другое обличье, сказал ему я.

Через мгновение передо мной стояла тощая корова.

– Ты будешь Ламией. – Я провёл по лицу младенца ото лба, через нос и к подбородку. – А тебя будут звать, – обратился я к её сестре, – Селенит.

Девочки росли быстрее, чем человеческие дети. Маленькие, бусинами, пальцы. Тонкие шеи. Мягкие, с перетяжками, ручки и ножки.

Поначалу они не умели контролировать свои превращения. Засыпали и становились змейками. Чуть реже – человеческими оставались их головы, остальное покрывалось чешуёй. Иногда из них получалось что-то вроде ящерок – перепончатые лапки, пятнистые тела, серые хвосты.

Молока стало мало. Ястреб, мой второй слуга, носил им птиц и мышей. Я разводил костры. Селенит лакомилась горячими зажаренными тушками, Ламия предпочитала сырое. Ей нравилось тепло уходящей жизни, и Ястреб старался приносить самое свежее, только что задушенное.