– Извините, можно спросить!

Старик в белом тулупе застыл, полуобернувшись, будто размышляя, говорить с незнакомцем или задать дёру.

– Извините, я не местный…-проговорил я, но с затуханием, будто отыграв демидуэндо.

– Чего тебе? – Скороговоркой проговорил старик, подавшись на меня. Тон у него был резкий и слова он не произносил, а выкрикивал, будто подстёгивая лошадь.

– Не подскажете, где живёт Каретов?

Спросив, я глянул по сторонам, сразу будто набрав в себя щемящей, неприютной тоски, от которой в сердце будто сдохла муха.

– Это который? Сашка что -ли? Тот, что с баранами? Или другой, баламут? – Поинтересовался старик.

– А, вы не знаете, наверно…– разочарованно протянул я, опять глядя по сторонам.

– Кого? Так это на Ивановской или на Воскресенской, который из их?…

Старичок почесал в затылке.

– А если прямо идти, то я куда выйду? –Спросил я, не слушая его.

– Это к Терце, – думая о своём, произнёс старик.

– Куда? – Переспросил я.

Он махнул куда –то вправо рукой и отвернулся, чтобы идти по своим делам.

– Прямо? – Решил уточнить я.

– Э-эх…

Старик вдруг развернулся и быстро засеменил в мою сторону.

– Чего тебе? – Ещё более резко спросил он, подозрительно рассматривая меня. – Говорю же, иди прямо, потом налево, через мост и в него упрёшься.

– В кого…упрусь? – Не понял я.

– Так в Сашку. Ты же этих, Картовых ищешь?

– Да нет, Каретовых…

– Что? Я, извини, тугой на ухо.

– Каретова.

– Так это он и есть!

– Нет, вы чего –то путаете…

– Чего «я путаю»? – Обиделся старик. – Ты ему кто будешь, сват? Родственник?

– Вроде того.

– А, ну, раз «вроде», так и чеши напрямки. Пешим ходом к обеду будешь.

– К обеду, так. А сейчас не подскажете сколько время?

Старик ткнул пальцем в небо, будто должны были послышаться куранты, но вместо этого вдруг громко пёрднул и рассмеялся. Похихикав, он побежал в арку. Там вдруг остановился и спросил:

– Ты чай не из этих?

Он перетасовал ладонями невидимую колоду.

– В смысле?

– Не ходи тогда…Он такой же Каретов, как я Штирлиц!

– Почему?

– Картёжники это. В поездах, знаешь, которые пассажиров раздевают.

Он захлопал себя по карманам.

– Выходишь, а денежки тю-тю…

– Понятно…

– Картов его фамилия. А буковку себе приделал. Это тут все знают.

– Ясно…

– Тебе, как я смотрю, всё ясно, – заметил старик, – из Ленинграда что -ль?

– Подальше…– не стал я раскрывать карт.

– А откуда?

– Да вам то зачем?!

– А-а, ну, раз не хочешь говорить, шуруй тогда прямо, дом у них двухцветный, не спутаешь, коричнево – розовый.

– Надо же, и вокзал тоже.

– Чего?

– Тоже говорю двухцветный.

– А-а! так весь Торжок разноцветный, что ты! Не город, а картинка!

Дед опять хихикнул и вдруг, отчётливо сказав мою фамилию: Адье! – скрылся в подворотне. Мне сделалось страшно. Вытянув шею, я начал вглядываться под арку, где исчез старик. Там, где заканчивал серебриться рассвет, начинался колодец двора, дном которого был чердак в виде мезонина.

Очень медленно из –за угла дома, за которым старик скрылся, появилась вдруг сначала острая бородка, затем серый треух и любопытный глаз всё того же старика. Это было так неожиданно, что я замер, парализованный ужасом. «Она – вампир!», вспомнились мне слова Зои. Может, они все тут вампиры? Я начал озираться, бормоча:

– Чёрт же меня дёрнул сюда поехать. Не хватало ещё, чтобы меня тут съели!

Слава богу, что выглянув лишь на мгновение, старик потом исчез и больше уже не появлялся.

Прижав к ушам воротник, я быстро пошагал в серую мглу. Город спал, окутанный морозным туманом. В редких окнах горели огни, напоминая об уюте и тепле. Двери подъездов были настежь открыты, словно приглашая любого войти внутрь, но темнота в глубине них отталкивала.

Во дворах глаз порой выхватывал криво изогнутые качели, ржавую жесть грибков или песочницу с оторванным бортиком. Подгоняемые ветром катились по земле бумажные стаканчики. Раздавленные словно богатырской поступью шевелились пластиковые бутылки. Казалось, всю ночь тут был праздник, и лишь под утро люди разошлись, чтобы отдохнуть, набраться сил, а затем встать по сигналу будильников и выйти на улицу, чтобы опять захлебнуться весельем.

Я вдруг поймал себя на мысли, что иду, будто зная дорогу. Автопилот вёл меня сквозь космогонию улиц, эзотерику тёмных стёкол, философии цветочных горшков прямо к цели Творения – Любви. На фоне одних зданий чернели автомобильные номера, под другими не горел свет… Так я и шёл, изучая лексику незнакомого города почти что методом Брайля – наощупь.

Наконец, я пришёл к дому, напоминавшему по своей форме круглый торт, на который сверху упал радиоприёмник. На втором этаже этого дома тускло горел свет. Из открытой форточки на первом этаже тихо лилась музыка, жёлтая штукатурка внизу промокла, как от сиропа. Складывалось впечатление, что при ударе торт и радио будто бы обменялись между собой свойствами. Снизу дома у самого основания зияла рваная выбоина, а наверху горел упрямый огарок. Воображение тут же дорисовало мертвеца в гробу и хищные руки, что его держали. Музыка вдруг оборвалась и стало непривычно тихо. Эту тишину хотелось нарушить громким свистом и я уже сложил губы, чтобы сделать это, но вспомнив, что моя покойная бабушка -учительница непременно назвала бы это хулиганством, сдержался. Вместо этого, вздохнув, я пошёл дальше.

Ещё минут пятнадцать прошли в безуспешных поисках верной дороги. Теперь я уже знал, что совершил ошибку, отправившись в это путешествие. На что я рассчитывал? Чего ждал от этого?

Ещё минут через десять я почувствовал, что ноги промокли. Идти становилось всё труднее. Надо было остановить попутку, любую, там, у вокзала, а здесь – ни одной машины, как ни странно, не было! Люди иногда ходили, да. Но они пробегали вдалеке, выглядя маленькими нарисованными фигурками, так что не было никакой возможности их догнать и спросить. Даже если бы я пустился за ними вслед, то заблудился бы ещё больше.

Время от времени, забравшись на какую–нибудь кочку, я, поднявшись на мыски, смотрел, что там впереди. Но везде было одно и тоже! Слева за домами чувствовалась вода, справа теснились тоже домики. Впереди, насколько хватала глаз, шла ухабистая дорога, обширные лужи которой подёрнулись за ночь хрупким льдом.

Снова и снова пускаясь в дорогу, я обязательно проваливался в одну из луж, и уже теперь громко и совсем не таясь, чертыхался при этом. Слева и справа дома по-прежнему шли двухцветные дома. «Что они этим хотели сказать?», ворчал я про себя. Ужасно глупо! Каждый цвет в спектре радуги что –то обозначает. Жёлтый –цвет золота. Красный – счастья. Голубой –сил неба. Розовый надежды. Синий –хладнокровия. И вот я стоял перед домом, покрашенным шампанью и тёмно –бордовым. «Напиться и упасть без чувств что -ли?», злорадно рассуждал я. Отдохнув немного перед домом, я шёл дальше.

На каком -то взгорке, наконец, вдалеке однообразно засеребрился купол церкви или монастыря, о котором видимо и говорила Зоя. Теперь, когда у меня появился чёткий ориентир я, собравшись с силами, пустился в путь с удвоенной силой.

Дойдя часа через два до церкви, я увидел, наконец, первого человека. Это была женщина. Она торопливо шла мимо храма шагом, слегка опустив голову.

– Извините…– сказал я охрипшим от длительного молчания, голосом. -Получилось прямо-таки карканье какое -то!

Всё то время, что я прокашливался, женщина, одетая, как монахиня в чёрный платок, без конца осеняла себя крестным знамением. Судя по её кроткому выражению, она готовилась умереть от руки незнакомца.

– Мне бы узнать…– сделал я к ней шаг.

– В Имя Отца, и Сына и Святага Духа, – забормотала монахиня, отходя и крестясь, – Пресвятая Дева, помилуй мя…

– Вы меня не правильно поняли, – начал оправдываться, – я тут немного заплутал, не можете подсказать дорогу?