На его концертах школьницы с округлившимися уже формами, румяные и напудренные, танцуя возле сцены, посылали ему воздушные поцелуи и подмигивали ему, голосуя вверх двумя пальцами. Парни не могли отвести взгляда от бегающих по грифу его длинных пальцев. И с кем судьба предлагала мне сейчас играть? С легендой сцены Дроном! Это ему, в перерывах между ударами бубна, Ганкин грозил кулаком. И всё потому, что Дрон, когда увлекался, мог в состоянии экстаза закинуть ногу на клавиши и изобразить, как играет Литтл Ричард. Хотя в такие моменты, как многие говорили, Дрону было бесполезно что –либо говорить, настолько он был погружён в себя и свои в эмоции, Алик всё -таки пытался иногда, забежав сзади него, чтобы никто из зрителей не видел, шипеть ему на ухо: "Дрон, прекрати дурака валять"! Клавишник на время успокаивался. Но проходило время, и он принимался за старое.

Ботаник был единственным, кого можно было назвать образцовым музыкантом, ему редко приходилось делать замечания. Зато Самвелу всё время доставалось от Ганкина за то, что он, увлекаясь, чрезмерно импровизировал и брал лишние ноты. Что касается ударных, то прямо во время концерта, Ганкин мог подбежать к Балерине и, хлопая в ладоши и отстукивая по полу ногой, мог показать, какой нужный темп, если он был не правильный. Короче, Алику, чья бабушка, говорят, в своё время работала с Луначарским, вместе с даром руководителя досталась и обуза быть воспитателем.

Как-то зайдя в пивную, я случайно оказался с Ганкиным за одним столиком и услышал, как он жаловался своему другу врачу, известному в городе психотерапевту Вениамину Лойко на музыкантов.

– …ну, это гои, Беня, что с них взять? – Говорил Ганкин, потягивая пиво. – У них же недостатки это продолжение их достоинств! Хорошо, если недостаток один и крупный, к нему со временем можно привыкнуть! Но ведь обычно их много и они мелкие…

Столы в пивной нашего города были длинные, народу много, и люди, не спрашиваясь, подсаживались друг к другу, становясь невольно свидетелями разговоров.

– Надо просто набраться терпения и ждать, когда все проявятся. – Отвечал Лойко Алику. – Возьми твоего Ботаника: умница, чудо -гитарист, а пьёт так, что из дома может выйти с мусорным ведром, а барсетку выбросить в мусоропровод! Я его два раза кодировал уже. Или взять Самвела: настолько увлечён религиями, что может надеть православный крест, звезду Давида и буддийский колокольчик одновременно. Я ему уже сто раз объяснял, что религия не главное, главное -вера! Он не понимает. Балерина, твой барабанщик, тот до сих пор сатанеет от всего иностранного. Горчицу и ту покупает венгерскую. Я как -то увидел его в магазине и говорю ему не бери эту горчицу, она просрочена, уже год здесь стоит! А он знаешь, что мне ответил? «Лучше, говорит, отравлюсь импортной, пусть и просроченной, чем буду есть нашу»! Как тебе? С ними со всеми работать и работать ещё!

И Алик кивал, соглашаясь с другом. Я тогда не знал, что Алик оплачивает своим музыкантам посещение психотерапевта, это мне Самвел сказал позже. А тогда я сидел и удивлялся – лучшие музыканты города все под наблюдением у психиатра? Ничего себе!

– А как тебе мой кузен Ходер? – Спросил тем временем Лойко Алик.

– Вася? Отличный парень. Не пьёт, и проблем никаких. Его бы тебе взять в группу на барабаны. А не этого Балерину, который вечно болеет.

– Но ему ещё года три в Гнесинке учиться, – возразил Ганкин, – он то на сессии, то на концертах. В придачу ещё свою группу организовал «Башенные краны». Со мной, гляди, не хочет, если я его прошу, а с чужими пожалуйста. Тоже мне, родственник! Раньше евреи друг друга держались. А теперь больше порознь! Всё изменилось в этом мире, а, Беня? Ты скажи, ты когда –нибудь слышал про группу «Башенные краны»? Нет? И я тоже нет. Потому что их сейчас, как кузнечиков в поле, этих групп. Но я так думаю, что пусть он тоже хлебнёт, что и я, может, поймёт. А? Вот именно. Что мы, Би Джиз что ли вместе выступать!

Они посмеялись и пододвинув к себе ещё по кружке стали пить. Я, чтобы не заострять не себе их внимания, делал вид, что не слушаю их болтовню, хотя мне было дико интересно слушать всё, о чём они говорят. Никак не выдавая себя, я тихонько сидел рядышком и медленно, как они посасывал пиво.

– А Дрон, этот, знаешь, похож на будильник с рожками, – отпив чуть ли не пол-кружки и крякнув после этого, сказал Ганкин, – который лупят, когда он начинает дребезжать. Но и без него никак. Он все партитуры наизусть помнит, перед ним тетрадь не надо ставит. Мы как –то с ним на Кавказ поехали, слышь, Бень, вместе работать, в ресторан там один, «Курень» называется, так в поезде уже выяснилось, что мы все нотные тетради забыли в Москве. И вот представляешь, он по памяти нам все партитуры написал и нигде не ошибся – ну, робот! Не зря у него Дрон прозвище. Но зато он постоянно грызётся с Ботаником. У них прямо антогонизм какой- то! Один другому слово, тот в ответ два – и понеслось. Я их на Кавказе разнимать замучился. Два раза Скорую себе вызывал, с сердцем было плохо, представляешь? А всё потому, что Ботанку кажется, что Дрон импровизировать не умеет. Его это прямо в бешенство приводит! Я ему говорю– остынь! Дрон не импровизирует не потому что он бездарность, а потому что он дисциплинированный человек! Он играет лишь то, что сочинил для него композитор и больше ничего! Как ты это не поймёшь! Возьми нотную тетрадь, сочини него импровизацию и дай ему, он сыграет. Что, не можешь? А, то –то…Потому что Ботаник нот не знает. Но зато считает себя самым умным. Конечно, доля правды в его словах есть, Дрон что ни начнёт импровизировать у него это будет чижик-пыжик в мажоре и в другом темпе, даже тошно. Но зато то, что он выучил, он никогда не забудет, в отличие, например, от Самвела, который обязательно чего –нибудь прибавит ненужного, а половину нужного выкинет! Самвел, это мой гитарист, Беня, ах, да, ты же с ним тоже работаешь. Ему недавно, кстати, исполнилось восемнадцать и его скорее всего заберут в армию. Дрона, того не возьмут, он наполовину слепой, вот такие линзы толстенные на глазах. Зато памя-я-ть, хоть по голове его бей молотком, он ни одной ноты не забудет! Но, правда, жрёт во время работы…Как говорится, «нихил эст аб омни парте беатум» – «нет ничего благополучного во всех отношениях»!

Мы сидели, а вокруг нас клубился пар и сигаретный дым. Ходили люди с тарелками, на которых курились только что сваренные креветки, ища глазами место, куда бы сесть. За нашим длинным столом все девять стульев были заняты и они проходили мимо. Иногда, не найдя себе места, они просто ставили тарелки кружки прямо на подоконник, вздыхали, доставали из кармана папиросы либо сигареты, закуривали и мечтательно глядя в окно, принимались пить пиво, посматривая на прохожих. Над головой у всех в пивной висел табачный дым такой плотности, что хоть топор вешай!

Сквозь эту муть были видны там и тут оплывшие лица завсегдатаев пивной и коричневые, с резкими морщинами лица трудяг, заглянувших сюда отвести душу. У некоторых из посетителей бара был очень тяжёлый взгляд, такой, какой вызывает страх, если ты трезвый и смех, когда ты уже много выпил.

Были ещё круглые столики на одной ножке в середине зала, их было всего пять или шесть. За ними могли уместиться всего трое и тут можно было только стоять. Зато за такой стол, как наш, где сидели мы с Лойко и Ганкиным, можно было сесть лишь вдевятером.

Так получалось, что люди, часто не знакомые друг другу, знакомились именно в пивной, выпивая вместе. Мне очень хотелось, чтобы Ганкин обратил на меня внимание, ведь это знакомство, так я думал, могло мне в дальнейшем очень пригодиться. Но как – я не знал. А Ганкин на меня не смотрел, зачем я ему?

И мы просто сидели вместе, но в то же время порознь, не зная друг друга. Ганкин с Лойко в своей компании, а я в своей, один, наблюдая за тем, как люди за нашим столом смаковали пиво, курили, зажав сигарету между мизинцем и безымянным пальцем, потому что они были единственно чистыми. Другие пальцы они использовали для того, чтобы держать сигарету, либо разделывать вяленую рыбу или салаку, лежащую перед ними на газете. Говорили при этом люди друг с другом какими –то потухшими и невыразительными голосами.