Беттух! Что же это был за отец, что за пращур спокойно носил эту фамилию?! Истирался об нее в кровь и не кричал! Не сбросил это ярмо! У каждого есть фамилия, ничего тут не поделаешь, “Как вас величать?” – “Беттух”. Он улыбается. Кто? Все. Люди. Мир. Кривят губы и улыбаются. Ну как принимать всерьез такого человека? Доверять ему, давать чин, работу, должность? Я уже давно был бы мастером? Кто-нибудь взял бы меня подмастерьем? Конечно. Но другой, тот, кто умел меньше, он всегда умел меньше, и мне приходилось стоять позади. Всегда позади. На танцах блондинка Лизель: смотрела на меня голубыми глазами, во время вальса ее шея так мягко склоняется ко мне, мелкие локоны влюбленно и доверчиво поглаживают мою правую щеку, я провожаю ее, разгоряченную и запыхавшуюся, на ее место, там мать. “Беттух, – говорю я с поклоном, – Вильгельм Беттух!” Лизель краснеет, тонкие темные губки сжимаются, в горле бьется хихиканье, вечно это хихиканье, оно повсюду, убивает все: то, что сияло, тут же тускнеет, то, что было готово стать теплом, замерзает, отступает, и я остаюсь один.
Фамилия, слово – как оно связано со мной? Что такое человек и его имя? Как вообще можно человеку давать название, как вещи, – жизни, которая все время меняется, все время? Человек был свободен, а теперь с самого рождения в сети, проштампован, подписан! Всегда понурый, несмотря на всю силу, всегда прирученный, несмотря на всю страсть, смелость и труд. Но вот я выскользнул из этой сети, теперь я другой, у меня другое имя, я другой человек, это так просто, нужно лишь переодеться, имя делает человека, и вот я доктор, доктор Ханс Штерн, Звезда то бишь, да, это я, я, я образованный человек, я богат, всем заботам конец, ну и что, что покойник, я забрал себе его счастье!
Напротив меня встала из своего угла собака, начала настороженно кружить по комнате, держит голову набок, глаза ее светятся зеленым. После каждого круга она останавливается у изножья моей кушетки, выпрямляется, смотрит на меня, кладет лапы на массивный ковер, опускает голову и начинает скулить, протяжный мучительный вой.
Что не так с этой псиной? Все добры ко мне, все меня любят, незнакомцы сажают меня в автомобиль, незнакомые руки обвивают мою шею, незнакомые ладони, дрожа, гладят мое лицо. Только этот зверь злой, ненавидит меня, рвет мясо с моей кости, так что кровь идет, пялится на меня тлеющим взглядом, диким и сердитым, смутный затаившийся враг.
Надо бы наладить с ним отношения, он хороший пес. Обычно он хорошо себя ведет, что же случилось? Надо его приласкать, погладить: “Нерон, ко мне!” Откуда я знаю его кличку? Нерон? Да, он подходит, да, прислушивается, пучки шерсти над глазами странно подрагивают, голова поднимается, он машет, крутит, хлещет хвостом по ковру – и вдруг прыгает на кушетку, я пугаюсь, пытаюсь встать, его голова рядом с моей, мягкая, влажная морда у моей щеки, языком по ушам, щекам, подбородку, ладоням. Зверь вне себя, не знает, что еще и сделать, скулеж сменяется лаем, хрипло и резко его голос вырывается в воздух, он прыгает с кушетки на пол и обратно, крутится волчком вокруг себя, катается по полу, подбегает к столу, к шкафу, к окну, все его тело дрожит, снова подбегает ко мне, тянет воздух, обнюхивает ботинок, штанину, повязку, лай прекращается, опять только жалобный испуганный скулеж, он лежит на земле, на полу, на холодной, безотрадной доске. Часто дышит, высунув язык, ноздри темно-красные, пена из пасти. “Нерон!” – зову я совершенно чужим голосом, одним рывком вскакиваю с кушетки, наклоняюсь над ним, чтобы погладить, запустить ладонь в шерсть, прижаться головой к его теплой… Тут мое движение замирает, я вижу собаку в зеркале, вижу обстановку комнаты, стул и стол, книги, пепельницу, лампу, вижу зверя на полу… и чужого человека рядом, темные волосы на лбу, голова над шерстью собаки, рука… замерев, смотрю в зеркало, тот тоже поднимает глаза, они смотрят прямо на меня, я в ужасе отпускаю собаку, и он тоже… Что это, я чувствую какой-то головокружительный обман, он тоже бледнеет, пошатываясь, встает вместе со мной, бросается к зеркалу, я оборачиваюсь в поисках, он тоже: никого, в комнате нет никого, кроме меня, я совсем один, только отражение в зеркале, и это… это я, я сам, не может быть иначе, я совсем один, я одинок, страшно одинок, я ощупываю свое туловище, плечи, лицо, одна рука скользит по другой: я, я, я, другой это я, я это другой, мертвец, который теперь жив, лицо, туловище другого, мышцы, плоть, внутренности, мозг и душа. Не я? Больше не мое? Я теперь уже не я? То, что смотрит моими глазами, то, что щупают мои руки, мои мысли, мои собственные мысли – больше не мои?!
Ужас перехватил дыхание и не отпускает меня, я пытаюсь думать, все словно замерзло, ледяная тишина в голове, из зеркала смотрит испуганное, мраморно-бледное лицо. Вдруг что-то вздрагивает, пульсирует обжигающая краснота, рука опять машинально ощупывает нагрудный карман, теперь все ясно: паспорт, имя другого, это имя потянуло за собой все остальное, мистическим образом одно связано с другим, лицо и имя неразрывны, и теперь я – другой и должен пережить его смерть до конца, прожить его жизнь, пока он лежит там под землей в грязи, я вхожу в его жизнь, как в раму, но я все знаю, я как зритель позади картины, я остаюсь собой и смотрю на себя, я другой и все-таки я, человек за его портретом.
Теперь во мне покой, странная тишина. Все опустело, страха во мне больше нет, пожалуй, это чересчур, я устал, невозможно преодолеть предел восприятия, мгновение нельзя осознать полностью, все понимаешь, лишь когда оно уже в прошлом, и правильно, иначе душа разорвалась бы. Это защита, крепостной вал от себя самого, от безумия, шока и бреда, ведь все хорошо, все прошлое стерто, больше нет войны, нет работы, я уже совсем не помню, как было раньше, да и какая разница, я новый человек, начинается новая жизнь, новое будущее. Сейчас, сейчас счастье, сейчас, как только я войду в эту дверь, за нею счастье, за нею…
Дверь приоткрывается, медленно, осторожно, узкая щель, просовывается голова, каштановые волосы блестят на солнце, белая кисть на дверной ручке, большие голубые глаза осторожно осматривают комнату Вот она рядом со мной, ее дыхание на моем лице… нет, нет, нет:
– Что с тобой, почему ты так странно смотришь на меня, почему отстраняешься?
– Ничего, милая, это ничего не значит, я просто испугался, просто еще не привык ко всему этому, что теперь… ты рядом, я так долго был один в окопе, вокруг одни мужчины, все время взрывы, грохот, все время команды и готовность к смерти, а теперь вдруг… кто-то рядом со мной, женщина, такая красивая…
– Глупенький мой, я же краснею. – И закрывает мне глаза.
Сказать ей? Я должен ей сказать?
– Только посмотри, как я выгляжу, мои волосы, лицо, это же все…
Дальше не получается, она обнимает меня, виснет на мне, я очень слаб, не могу ничего поделать с тем, что я слаб, что я люблю ее, да, еще тогда, сразу, увидел ее лицо и полюбил ее и не в силах был сказать, что это совсем не я, что ее поцелуи предназначались другому, она любила другого, другого, другого!
– Ну, теперь пойдем, ты довольно долго спал, солнце скоро зайдет, стол накрыт, уже давно, все остынет, и матушка ждет, она тоже здесь, я не выдержала и сказала ей, что ты вернулся, больше никому, сегодня тебе нужно отдохнуть, а то завтра начнется, от твоих друзей, верно, отбою не будет, Бобби уже трижды присылал своего слугу, как мило, что он сразу привез тебя на машине, Бусси Зандор прислала огромный букет сирени с розовой записочкой, я говорю все вперемешку, ты уж не сердись, и представь себе, Свен Боргес тоже только что вернулся домой, я не видела его все это время, он только однажды был в отпуске и вел себя очень назойливо, я потом расскажу, а теперь, пока ты тут отдыхал, полчаса назад позвонил по телефону, странно, правда? Он, видимо, приехал тем же поездом, что и ты.
Спина, перекошенные плечи, это он? Наверно, это тот самый из поезда. Темнота вернулась, Свен Боргес, я снова чувствую стекло перед глазами, надо было его разбить, но никак не пройти сквозь него, не пройти сквозь…
