И я пошел быстрым шагом в свой магазин, взял бутылку коньяку, потом подумал и прикупил еще одну, не забыв захватить закусочки. И через полчаса снова был рядом с беднягой в переходе. Что меня поразило, так это отсутствие дурного запаха, ведь, в принципе, от пьянчуги обычно ожидаешь букета неприятных ароматов, но возле моего нового знакомого можно было находиться вполне комфортно.

– Ну, садись, приятель, – проявил гостеприимство мой визави, слегка подвинувшись и освободив мне местечко рядом с ним на одеяле. Оно, кстати, выглядело довольно прилично. – Ну, давай, не бойся. Я только позавчера его поменял. Блох у меня тоже нет: я моюсь регулярно. Так что садись и расслабься. И давай выпьем, – не то предложил, не то повелел «приятель».

Я, оценив все сказанное, решил, что вроде мужик говорит правду, и, передав ему коньяк, приземлился около него. Каково это? Я никогда еще не сидел в переходе вот так, будто нищий, пьянчуга или бомж. Я какое-то время прислушивался к своим ощущениям внутри, оглядывался по сторонам: будут же ходить люди, смотреть на нас (на меня!) и думать… думать.

«А не похер, что они будут думать? – взвилась во мне яростная мысль, буйным порывом порвав в клочья все мои сомнения. – Сколько можно тебе мучиться этими кошмарами? Если тебе выдался шанс, который может тебе помочь, – хватайся за него, идиот, и держись, держись, пусть даже тройкой правит сам дьявол».

Я взял из слегка трясущихся рук «товарища» бутылку.

– Позвольте мне, – и я передал ему стаканчики, в которые уверенно налил янтарного зелья.

– А теперь позвольте мне, – бескомпромиссно заявил мой новый знакомый. – Не проходит и дня, чтобы я не поднимал этого тоста. За тебя, моя любимая, моя Людочка, пусть земля тебе будет пухом…

Голос его начал дрожать, а последних слов было уже и не разобрать. Он едва пошевелил губами и, посмотрев в стаканчик, как мне показалось, с какой-то надеждой, осушил его до дна. Я последовал его примеру. Люда. Вот, теперь я знаю, как ее звали, и эту мысль смыла внутрь меня огненная вода и протащила сквозь все мое естество.

– Надо же, как бы странно и неуместно это ни прозвучало, но нас свела ваша супруга, – сказал я, выждав некоторое время.

«Приятель» поднял на меня глаза: опять тупой, ничего не понимающий взгляд, неподвижное лицо… Потом медленно произнес (видно, вязкий ступор не отпускает мгновенно):

– Петр Михайлович… Да зови меня просто – Петя, – он как-то резко перешел на «ты», но это осознание маячило вообще где-то на самой границе моего восприятия данного момента: меня гораздо больше поразил этот его неожиданный переход – мгновение назад еще ступор, затем, нет, не агрессия, что было бы ожидаемо в такой ситуации, нет, он спокойно называет мне свое имя.

И я последовал примеру:

– Максим, можно просто Макс, – и я улыбнулся, глядя в эти грустные, налитые кровью глаза.

– Так что, Макс, ты, наверное, работал с ней в одной фирме? – прервал гулкое продолжительное безмолвие перехода Петя.

Я задумался: а стоит ли открывать ему, откуда я знаю эту несчастную Люду? Неизвестно, какая будет у бедняги реакция. Устремив взор на капли, разбросанные по черной поверхности моих ботинок, я некоторое время молчал. Петя тоже молчал, покручивая стаканчик в руках.

– Давай еще выпьем, – предложил я.

– Давай, коль не врешь, – и он протянул стаканчик, в который я сосредоточенно влил коньяк.

Мы выпили, у меня прибавилось уверенности, и я решился начать:

– Я – тот, кто нашел ее.

– Не понял?! – как-то резко вырвалось у него.

– Я… я хочу сказать… может, вам… – лицо Пети скривилось, и я поправился: – Тебе, скорее всего, неприятно или тяжело это слышать, но это был я – тот, кто обнаружил тело вашей, то есть твоей супруги… Людмилы.

– Черт возьми, Макс, даже не знаю, что сказать. Благодарить тебя или нет… Он говорил как-то медлительно-вязко, растягивая слова, а потом стих на некоторое время. – Да ты, наверное, и сам не рад… – его голос опять задрожал, и он, уткнувшись в локоть, стал всхлипывать.

Я подлил себе коньяка, Петя тоже протянул стаканчик. Как он увидел? Он же сидит, уткнувшись в руку. Может, услышал? Может, какое шестое чувство? Поразительно, какие мысли могут прийти в голову! В самые неподходящие моменты. А коньяк, знай свое дело, тек своим чередом в стаканчик, составляя компанию нам с Петей.

– Ты вот знаешь, Макс, – начал он почти равным голосом, который становился спокойнее с каждым произнесенным словом, – я тут «поселился» спустя день после ее похорон.

Он салютнул в воздух, осушил стаканчик и швырнул его в противоположную стенку перехода. Тот, не долетев до цели, повинуясь своей стаканчиковой прихоти, повращался нелепо в воздухе и улегся на холодный пол: безмолвный слушатель нашего трагичного диалога.

– Ты знаешь, все эти похороны – сплошное лицемерие, – выдал, видимо, давно глодавшую его мысль Петя. – Сидели вот все эти двадцать или тридцать наших знакомых, друзей и родственников, все лили сладкие речи про то, какая Люда была хорошая, как ее всем не хватает. Я все понимаю – традиция такая, но ты знаешь, Макс, в какой-то момент мне показалось, что я вот-вот сейчас потону в этой липкости, слащавости, да просто, на хрен, болоте, слитом из всех этих речей. Я не мог. НЕ мог. Я встал, ушел, убежал оттудова. Знаю, что ты меня осудишь сейчас, но пойми: не мог я смотреть на эти жрущие хари, источающие елей и не понимающие глубины горя, моего горя. Наша дочь, убитая горем, была там… Как только она смогла?.. Все это… – Петя опять помолчал несколько минут, прежде чем продолжить. – Я знаю, она очень любила мать, тяжко ей было все те дни… Но она – молодец, справилась. Да и сейчас справляется, умничка моя, Настюша… Она не побежала возвращать меня, солнышко мое, любименькая моя: может, поняла, что я… – Петя запнулся, наверно, подыскивая слово, а возможно, тут было что-то другое. – Как я чувствовал, что ли? Не знаю, как передать… Будто объелся дерьма, а проглотить не можешь и выплюнуть тоже… ну никак… и надо бежать… бежать… бежать. Вот я и побежал домой. Думал, там спасение, – неожиданно Петя повернулся ко мне и прошипел с ядовитым вызовом: – Ну, как ты считаешь? Я слабак? Да, Макс? – так же внезапно его пыл угас, и, отвернувшись, он продолжил своим печально-обреченным голосом: – Может быть, и так, но, ты знаешь, мне поеб..ть! Такое у меня чувство, что хочется и умереть, соединиться с ней, и в то же время, по какой-то абсурдной причине, все-таки – жить! – последнее слово он произнес яростно, и я заметил, как сжались его кулаки, но тут же страдалец совсем обреченно тихо повторил: – Жить… А вдруг там, – Петя вытянул указательный палец куда-то вверх, в направлении дороги над нами, где сновали бездушные машины, которым не было дела до двух совершенно чужих людей, которых крепкой тесьмой связала в данный момент трагедия одного из них, – там ничего и нет? Может, нет этого рая? – и опять «приятель» ненадолго замолк, вероятно, в очередной раз задумавшись над этим неразрешимым вопросом, и, не найдя ответа, продолжил: – А знаешь, может, именно это удерживает меня здесь и не дает уйти вслед за ней? Может, я не соединюсь с Людой там, в этих пресловутых райских кущах? А, Макс?

Я только пожимал плечами, не зная ответов на терзавшие его вопросы. Да и можно ли было сказать что-то в такой ситуации?.. Спросите меня что полегче!

– Да, Макс, я слабак, наверное, – так и не дождавшись от меня ответов, Петя подавленно продолжил: – Пришел домой и рыдал о ней, о том, что ее не вернуть, о себе – несчастном, оставленном в этом жестоком и холодном мире, о нас, о тех моментах, которые мы не пережили, а могли бы пережить. А знаешь, что самое мерзкое? – он ударил кулаком в ладонь и расплющил ничего не подозревающий пластиковый стаканчик. – И за что я себя ненавижу? Даже вот прямо сейчас – сижу тут с тобой и ненавижу… Хочу взять вот эту харю, – Петя обхватил обеими руками лицо, – и бить, бить по этому холодному, чуждому и безразличному полу… И не могу… – его руки бессильно опустились на колени. – Я же собирался уйти от нее. Представь себе, Макс, нашел подругу себе. Ха-ха. На корпоративе позапрошлой зимой, сошлись как-то. Ты, Макс, наверное, думаешь: «Да какой из тебя, на хрен, ловелас?» Ты знаешь, сказать тебе честно, если бы ты меня спросил два года назад, могу ли я пойти налево, я бы на тебя в святую инквизицию пожаловался за ересь. Вот так вот, Макс. Как многого о себе мы не знаем…