— А сделают тридцать рублей бутылку?

— И тридцать буду.

— А пятьдесят?

— И пятьдесят. — Пиндеев достаёт из кармана подшипник. — Видите подшипник, Александр Иваныч?

— Ну, вижу.

— Как он стоил бутылку водки, так и будет стоить. Это всё-таки поразительно. Пристрастие людей к алкоголю совершенно непонятно заводам. Иное дело углекислый газ… Или известковое молоко.

Ах что за чудо, что за прелесть эта сокоочистка!

Вместе с соком очищался он сам. Душой взмывал в глубины неба. Карабкался по трубе ТЭЦ. Маячил огнями для отпугивания самолётов. Забывал о своём зверском аппетите. Смотрел на посёлок сверху, умиротворенный, задумчивый…

Откуда берутся заводы? До того, как был завод, завода не было.

Когда природа напряглась, она из песка, глины, железной руды… Нет, нет, не так.

Он лежит на спине, смотрит в небо. Что его всё-таки мучит?

Oн захотел яблок. Однажды договорился с локомотивом и принял эшелон с яблоками. Яблоки оказались зелёными, невкусными.

Какие возможности не использованы?

Он слышит запахи из хижины электрика Пиндеева и хочет быть кондитерской фабрикой или гидролизным заводом.

Всё надоело за сто пятьдесят лет.

Поливная свёкла даёт высокие урожаи. Но кому, скажите, понравятся эти огромные клубни, водянистые и несладкие? В межсезонье заставили принимать новое сырьё. Ему тошнотворен тростниковый сырец — коричневая жижа, которую в него насильно вливают.

Александр Иваныч ударил вчера кулаком по столу и заявил главному технологу, что так дальше продолжаться не может. Что совхозы правдами и неправдами завышают процент сахара в свёкле. Что вообще мировая промышленность скоро перейдёт на инвертированный сахар из кукурузы, а он Александр Иваныч, потеряет работу. Завод никогда не видел кукурузы, но от этих разговоров его тошнит ещё больше.

Надоело изворачиваться, вникать в межведомственные дрязги, доделывать чужую работу.

Мысли его бродят по трубам, бочкам…

Ночью, в двадцатиградусный мороз, когда синеватый дымок вился над преющей свёклой, завод впал в дикую меланхолию. Взмыл под тучи, прижался небритой щекой к холодным трубам хлебокомбината и завыл, темнея от несправедливости.

Завод с ужасом понял, что прожил не свою жизнь.

И ушёл.

Со складами, цистернами, громыхающими вагонетками известковой печи, котлами, трубами, манометрами и вентилями.

С подсобным хозяйством, силовой подстанцией, столовой на восемьдесят мест.

Взял с собой дым, запах и тёплую воду.

Жом для скота, сахар, четыре тонны круглого железа.

Многое другое.

А что тут удивительного? Оборудование износилось до дыр, завод работал на последнем дыхании. Ему оставалось от силы несколько сезонов. Грустная история, не правда ли?

Его не было две недели.

В курсе истории промышленности, увы, мало места уделено психологии предприятий. А то бы мы узнали, что сахарным заводам присуще редкое и в каком-то смысле рудиментарное качество — добропорядочность. Тот из вас, кому это покажется выдумкой, пусть бросит в меня известковый камень. И пусть по-своему объяснит, отчего и в таких условиях завод вернулся на своё рабочее место.

Он пришёл домой, как блудный сын промышленности.

Где он был две недели! Что только ни видел! За сто пятьдесят лет завод состарился и стал хуже видеть через свои мутные стёкла, но многое понял. Он людей кормил и будет кормить до конца. Над ним проплывают облака.

Он стоит на ветру один, не отвечая на призывные гудки хлебокомбината.

О нет, ещё разожгут ТЭЦ, поднимут давление пара, побежит сок по его артериям. Тягучий сладкий сироп вырвется из переливного ящика сульфитатора на отметку + 11,8 м. Явятся бабы с вёдрами и совками, до ночи не уйдёт домой главный инженер, а молодёжь уже собралась в дискотеке.

У доски почёта начались танцы. И удары каблуков сотрясают китайский лимон. И поёт Челентано — на смуглом лице зубы, как рафинад.

И сокоочистка. Казалось бы, чего хитрого? Углекислый газ да известковое молоко.

Не говорите. Известковое молоко — это всегда приятно, хотя немного щекотно.

Попробуйте сами известковое молоко и вы всё поймете.