Я восприимчивый. Не то что некоторые. Но пользы мне от этого мало, только вред. Сколько лет живу на свете, никак не могу привыкнуть. Чего со мной только не случалось… И всё из-за вас, из-за людей.

Началось это со мной в детстве, в возрасте счастливом, но незапоминающемся. Именно по этой причине я не знаю, как всё произошло в первый раз. Могу только предположить, что чем-то рассердил своих родителей: то ли улыбка им моя не понравилась, то ли орал долго или ещё что-нибудь делал неприятное, но кто-то из них сказал про меня что-то метафорическое. Любя, наверное, но сказал.

Для вас это мелочи, факт привычный и незначительный, а я… В общем, превратился я в то, что имелось в виду. Сразу или постепенно, история, как говорится, умалчивает.

Наткнулись на меня люди уже в отроческом возрасте среди вторсырья. С ними я тогда плохо был знаком, но то, что они после себя оставляют, изучил досконально и судил о людях исключительно по отходам их цивилизации — метод, может быть, и странный, но в моём положении единственный.

Как запомнился мне тот ясный солнечный день, когда судьба привела ко мне человека и заставила его об меня споткнуться! Я ощутил небывалый подъём, а человек разозлился, и его слова я запомнил, ибо они затронули дремавшую мою восприимчивость.

— А-а, чёрт! — только и сказал он.

Но этого было вполне достаточно, чтобы в следующую секунду я стучал копытами по ржавым консервным банкам, игриво наставлял на него свои несовершеннолетние рожки и пронзительно повизгивал.

Будь он покрепче и психически устойчивее, мы бы, возможно, поговорили, и дело приняло бы другой оборот, но искушать судьбу он не стал и улёгся прямо на моё место. Там я его и оставил пожинать плоды собственной вульгарности.

Новое качество нравилось мне несравненно больше. Главное, я теперь знал, кто я есть. И, весело помахивая хвостом, я отправился в большую жизнь.

Молодой, я развлекался безыскусно. Резвость и оптимизм отличали меня в тот чертовски разнообразный период жизни. Вы сами прекрасно можете представить себе, что я вытворял. Насколько я понял из ваших книг, не только мне выпадала такая доля: в прошлом человечества накопилось достаточно доказательств тому, что и раньше встречались личности с болезненной восприимчивостью и совершали свои эволюции вплоть до чёрта, а иногда и далее.

Итак, жизнь закрутила меня, завертела… Шарахались от меня люди направо и налево, веселился я вдоволь и, случалось, безобразничал. Обо мне говорили, меня знали и часто обращались ко мне или кого-нибудь ко мне посылали. Я как-то прикинул, что если направленных ко мне граждан поставить в одну очередь, то она бы опоясала земной шар по экватору и была бы самой интернациональной очередью в мире.

В общем, пользовался я популярностью, не скрою. Но… Не дали мне разгуляться. Замучило меня как-то под Рождество одиночество и бесприютность — ведь ад, сами понимаете, я не нашёл. Чего только в этом мире не понастроили, а захудалый ад для бедного чёрта, пусть даже малогабаритный, сделать никто не додумался.

Так вот, угораздило меня попасть в деревню, глухую, всеми забытую и снегом заваленную выше крыши. Я тогда уже начитанный был, чёрт с образованием, это меня и погубило. В печную трубу я забрался — со своей образованностью классические каноны чтил и уважал.

Мало того, что обгорел весь и угарным газом надышался, вывалился я на пол перед печкой, в глазах круги, мутит и соображаю плохо, — старый пень библейский посмотрел на меня спокойно, как будто я ему каждый божий день надоедаю, бородой окладистой пошамкал: изыди, говорит, сатана, и крестится.

Изыдил я. До сих пор не понимаю, что со мной было и сколько времени продолжалось. Помню лишь, что тоска меня мучила беспредельная.

Но есть ещё на этом свете хорошие люди… Вызвали меня. Самым доморощенным способом. Так раньше вызывали, когда телефона не было. И оказался я в устрашающем обличьи посреди шестиугольника, нарисованного мелом на дубовом паркете. Передо мной человек: на полу растянулся и завывает. Похоже, заклинание.

— Чего надо? — спрашиваю.

Человек голову поднял, на меня уставился.

— Душу,—говорит,—отдам, только отгадай шесть чисел из сорока девяти. — А у самого зубы стучат, до того у меня вид замечательный.

— Ладно, — говорю, — дай подумать.

Душа мне его, конечно, ни к чему, да и просит он что-то непонятное. Но силу умственную я в себе чувствую: всё могу и это сделаю. А взамен… Была у меня мечта. Даже не мечта, а непреодолимое желание. Хотелось мне стать полноправным членом общества. Надоело мне одиночество, оторванность от коллектива. Постеснялся я немного и говорю:

— Отгадаю я тебе всё, что хочешь, но за это ты меня Человеком назовёшь, иначе не видать тебе шесть чисел.

Обрадовался он до слёз и Человеком назвать поклялся. Потом у нас целый день на объяснения ушёл. Хотя я умный был, но с трудом понял, что ему от меня нужно. Ещё один день я подшивки газет просматривал, необходимую информацию выискивал и сопоставлял до умопомрачения. Чего только ради Человека не сделаешь!

На третий день вынес он все вещи из квартиры, продал всё, что мог, и купил симпатичные такие карточки. Два дня я их заполнял крестиками, глаз не смыкая, а как заполнил, он их собрал, в авоську сложил и убежал куда-то.

Вообще говоря, он мной брезговал, всё норовил в другую комнату уйти — мол, от запаха серы у него голова раскалывается. Как будто у меня не раскалывается. Но когда выиграли мы с ним, он расчувствовался и обниматься полез.

— Нет,— говорю,— ты меня лучше, как договаривались, Человеком назови.

Он тогда выпрямился, грудь выпятил, в глаза мне посмотрел и обозвал с пафосом.

Так начался мой новый период жизнедеятельности, к которому я стремился по малодушию своему и бытовой неустроенности.

Взял я себе фамилию Человеков, чтобы побочных эффектов не было, на работу устроился. День работаю, два работаю, долго работаю. Стал зарплату получать, пообвыкся, освоился и никаких особенных изменений за собой не замечаю. Разве только скажет кто-нибудь из сочувствия: