– Любят в животных играть, – пояснил Джордж, предвидя вполне справедливый вопрос, ибо ван Хассели жили в доме одни, а их кровать с балдахином, которой завидовала вся долина, гораздо лучше подошла бы для такого действа. Джордж встал на камень, прищурился, изучил картину взглядом оценщика и повернулся к сестрам. – Сегодня они козы, – сказал он, затем добавил: – Бывает по-разному.
Потом настал черед Мэри, потом Элис, потом снова Джорджа, и так они менялись, пока не устали балансировать на камне.
– Экий выносливый, – сказал Джордж, словно оправдываясь, но девочки уже отвлеклись на чету нарывников, занятую тем же делом, только более деликатно. – Пофли ловить лягуфек? – предложил он.
– Пошли!
В другой раз Джордж повел их знакомиться с индейцем.
Сперва они снова ему не поверили, но оказалось, что в пяти милях от дома священника от дороги ответвляется тропинка, которую они никогда не замечали, а в конце тропинки стоит хижина. Какое разочарование, подумали девочки, они-то представляли себе вигвам с медвежьими шкурами. Дверь отворилась, и из хижины вышел старик, одетый в точности как их отец. Джордж представил сестер как “мисс Мэри Осгуд и мисс Элис Осгуд”, а индейца как “мистера Джо Уокера”, хотя, когда тот представился сам, ничего похожего на “Джо Уокера” они не услышали.
Сели снаружи. Из хижины вышла женщина с длинными седыми косами и в выцветшем клетчатом платье, Джо сказал ей что-то на языке, звучавшем по-индейски, и тогда она вынесла пирог, который ничем не отличался от обычного английского пирога, и даже чашки у них были английские. Но лицо у старика точно индейское, подумали девочки. Стали есть. Разговаривал в основном Джордж Картер, он рассказал индейцу, где они успели побывать, умолчав лишь о визите к ван Хасселям. Затем спросил, доводилось ли Джо есть дикобраза или гремучую змею, и, не дав тому ответить, принялся объяснять сестрам, как индейцы готовят их со смородиной и черноплодной рябиной. Еще он рассказал, что означают названия местных племен и сколько индейцев перебили европейцы. Люди только и говорят о том, как индейцы скальпируют женщин и детей, но он, Джордж, сделал бы то же самое, если бы кто-нибудь – скажем, шведы – явился сюда, заразил всю его семью и вытеснил с собственной земли.
– Уф я бы надавал этим фведам! – сказал он.
Джо говорил мало. С бесконечным терпением он ждал, пока Джордж покончит с объяснениями, и лишь раз – когда сестры сказали, что живут в доме в конце дороги, – проявил любопытство и спросил, известно ли им что-нибудь о предыдущих хозяевах. Но они ничего не знали, только историю отца о том, как он обнаружил это место, нашел в доме головку топора, к которой приделал потом рукоятку, и старую Библию, такую ветхую, что трогать ее сестрам было запрещено. Да и Джордж не давал им и слова вставить. Мэри, чья любовь к точности и ясности распространялась и на язык, пожалела, что нет слова, которое описывало бы желание мальчиков объяснять девочкам все на пальцах, а Элис смотрела на старика и чувствовала с ним родство – вот человек, научившийся отвязывать частичку своей души, чтобы она гуляла на свободе, пока сам он связан обстоятельствами. Меж тем, покончив с рассказом о войне короля Филипа (“кровавейфей из всех”), Джордж внезапно спросил, нельзя ли им взглянуть на аптеку, и тогда Джо повел их в дом. Внутри тоже не было ни шкур, ни скальпов, лишь полка книг с потрепанными или оторванными корешками и столы со скамьями, на которых были разложены пучки трав и букетики мелких цветов. Сестры замерли от изумления. В городе имелся врач, но от любых недугов он прописывал чеснок, а тут они словно забрели на разложенный по полочкам луг.
Должно быть, лес для него выглядит совсем иначе, подумала Элис, а в Мэри сразу же пробудился дух соперничества, ведь некоторые растения она видела впервые.
Огромную охапку цветов на краю стола девочки узнали, это был посконник пурпурный, и Джо объяснил, что делает из него настойку от гнилой горячки, растяжений и разбитого сердца.
Сердце, перебил его Джордж, разбивается от пчелиных укусов. Одна девушка в Оукфилде от этого умерла, а его отец служил панихиду. Она раздулась, как свинья.
– Чуть не лопнула, – добавил он и горестно покачал головой.
Какой ужас, подумала Элис, но терпение Мэри иссякло.
– Сердце разбивается от тоски, – сказала она. – Это любой дурак знает.
И все трое посмотрели на Джо, а тот открыл было рот, но говорить передумал, словно эту загадку им надлежало разгадать самим.
Когда сестрам было тринадцать, священник умер, и его старая служанка Дженни осталась смотреть за домом, а Джорджа-младшего отослали к бостонской родне. До ближайшей школы было пятнадцать миль, и майор решил обучать девочек самостоятельно, хотя это нравилось ему так же мало, как им – учиться. Да и сезон обрезки наступил. Работницы из них были хоть куда: они легко управлялись с плугом, ощипывали курицу быстрее отца и не боялись засунуть руку в коровье лоно, чтобы перевернуть теленка.
К тому времени саженцы превратились в девятилетние деревья, дающие плоды, и Чудо прославилось на всю округу. Иногда сестры по-прежнему отправлялись на свои прогулки, но чаще Элис ходила одна. Чем старше она становилась, тем меньше казалась ей отцовская ферма, и порой ей хотелось уединения. В жаркие дни она лежала на подстилке из мха в темноте Броселианда. Над зарослями брусники покачивались папоротники величиной со страусиные перья. Она брала с собой флейту и песенник, но играла редко. На деревьях пели птицы. Мох был мягкий и прохладный, и порой она прижималась к нему, расстегнув рубашку или приподняв юбки. Ее мысли блуждали, останавливаясь на знакомых юношах и девушках: как они проводят дни? Им так же холодно зимой, так же сонно в жару?
Энн научила ее шить, и однажды летом, когда девочкам было шестнадцать, втайне от отца и сестры Элис купила в Оукфилде рулон розового ситца и сшила два одинаковых платья с кружевными манжетами и драпировками сзади. Отец пришел в полный восторг и, чтобы отметить богатый урожай того года, заказал художнику портрет сестер в этих платьях и с блестящими яблоками в руках. Мэри не противилась, но после сказала, что платья слишком нескромны, и больше своего не надевала, даже когда их пригласили на танцы в Беттсбридж.
Да и зачем им танцы, говорила она. Отец чудесно играет на фортепиано, у Элис есть флейта, у нее, Мэри, хороший голос, и вместе они сочинили столько баллад в духе Старой Англии, что в музыке у них недостатка нет. Зато работы полно.
Она предпочитала работать, любила работать, любила, когда отец хвалил ее – за силу и деловой склад ума, за ревностность, с которой она оберегала сад от свиристелей, расхаживая под цветущими яблонями с ружьем в руках. Она прочитывала “Фермерский вестник” даже раньше отца, а перед сном рассказывала Элис о новых сортах и своих планах сделать Осгудское чудо известным на весь мир.
Она придумала особый цеп, чтобы быстрее собирать каштаны, смастерила корзину, надевающуюся на плечи, а в семнадцать лет объявила, что раз Господь ценит Трудолюбие, то она больше не станет тратить день субботний на долгую дорогу до церкви. Чего она не сказала, так это того, что в церкви, как и на танцах, повсюду таилась угроза, что каждый раз, когда юноши улыбались Элис, она вновь видела, как отец протягивает яблоко сестре. Мэри боялась, что придут они вместе, а назад она будет возвращаться одна.
И все же избегать людей постоянно было невозможно. Когда Эбигейл, спящее дитя их школьных лет, в одночасье превратилась в краснеющую кокетку и вскоре нашла жениха, сестер пригласили на свадьбу. Танцы начались в полдень. Мэри целую вечность простояла в углу амбара, заполненного кружащимися парами, пока юноша за юношей проходили мимо. Наконец один из них подошел. У нее перехватило дух. Но юноша искал ее сестру. Она случайно не знает?..
Элис ушла гулять с Амосом Крофордом, старшим сыном оукфилдского инспектора заборов[15]. Когда она вернулась, Мэри заявила, что уходит, и зашагала прочь, нахлестывая буковым прутиком папоротник и золотарник, росшие вдоль дороги. Элис в недоумении пошла следом, держась чуть поодаль, затем впереди показалось гнездо бумажной осы, и Мэри ускорила шаг. “Нет!” – воскликнула Элис и, подбежав к сестре, поймала ее руку.
