Как мелки, лукавы и смехотворно близоруки выкладки всех наших умничающих приспособленцев к революции! Как глупо и поздно, накануне воскресения из гроба нашей родной, русской России, т.е. души народной, торопиться сговариваться с ее убийцами и заключать с ними договор на изменническое сожительство с Россией подложной13! Нет прямой эволюционной линии от этой чекистской России к России завтрашнего дня. Нить преемства идет под спудом и выйдет наружу в буре землетрясения, и новая Россия явится с прежней душой, не со старой, но с «обновленной», как «обновляются» ее предтечи – культовые святыни. И не грешная эмиграция в своей анемической жизни родит эту Божию грозу очищения, и не тамошние в невольном блуде сотрудничества с Хамом пребывающие и ханжащие, наподобие Пешехонова, интеллигенты, а спасшийся от смерти второй, духовной, своей не-цивилизованностью и своим утробным житием, простой русский люд. «Где премудрый, где книжник, где совопросник века сего? Не избрал ли Бог немудрых, да премудрых посрамить, и немощных и уничиженных мира, да посрамить крепких?»… (1 Послание к коринфянам). Наша история уперлась в чудо. Рациональных выходов нет. Вы посмотрите, как Айхенвальд в недавнем фельетоне «Пережить Россию», начав так сильно, кончил таким бесславным писком14. А потому, что не предполагает выхода чрезвычайного. Без чуда Россия умерла навеки. И самая внезапная смерть ее, вся эта оглушающая контузия сатанинской похабщины – разве же это обыкновенно, разве это не явное, каждый день гнетущее нас чудо антихристово? Почему же это мы с чудом антихристовым миримся, ему верим (верим, что Бронштейн15 пирует в Кремле над выкопанными мощами святителей Петра, Алексия, Ионы, Филиппа…), а Божию чуду, которое ведь гораздо же естественнее, разумнее, здравее, трезвее (чтобы кремлевские соборы сияли, чтобы к преподобному Сергию шли мирные паломники, чтобы Красная площадь была очищена от закопанной в нее красной нечисти…), простому, нормальному, естественному, как ясное утро после кошмарной ночи, Божию чуду не верим? Нет, пора опомниться, перекреститься и прогнать дурман наваждения. Да еще один подвиг: перестать соединять в воображении восстановление России с горделивой мыслью о «моем», каждом из нас, деятельном участии в этом. Экая, подумаешь, важность, через меня или без меня воскреснет Россия! Если бы не было этой гордыни, то не было бы и особенно беспокойных интеллигентских гаданий: что я должен идти туда жить с народом, или я должен творить для народа здесь? Надо не обманываться. Наши вопросы маленькие, лично биографические, мы муха на рогах быка. Воскресающий народ (его совесть) еще простит тем интеллигентам, кто там в порабощении блудодействует, но уже никак не пощадит псов, возвращающихся на свою блевотину. И, конечно, тосковавших и хиревших здесь примет на празднике своего воскресения с миром, как гостей подходящих, сохранивших в чистоте брачную одежду.

Мои выводы: 1) В воскресение России надо верить так же просто, как мы верим в смысл своей жизни. Разделять этого нельзя, бессмысленно. Разуверившись в России, пора кончать и с собой, если только не уходишь вообще из истории в подлинную Фиваиду16.

2) Чудо гибели России (как и чудо Голгофы) есть уже залог и неизбежного чуда ее Воскресения.

3) Оно близко, будет на наших глазах.

4) Скитание наше может быть уныло и бесславно для нашего честолюбия, но через его подвиг, пронесенный непреткновенно, мы вкусим радость светлого праздника.

Вот часть того национального катехизиса, о котором мы с Вами начали говорить.

Привет Вам и Ольге Александровне от нас обоих. Сердечно Ваш А. Карташев

PS: Прилагаю еще брошюру Антония17. Как всегда, у него есть что-нибудь умное.

18 сент./1 окт. 1923 г.

Дорогой Антон Владимирович,

Ваше дорогое для меня письмо – голос души Вашей, такой мне близкой, – меня потрясло и обрадовало – не сказать как! Я читал и перечитывал его, и мне казалось, что слова Ваши, облечение плотью живой и страдающей души Вашей, – мое это, носимое, тяжкое и… светлое – вдалеке, что должно разгореться в Великий Огонь вновь и вновь рождающейся жизни России-Родины. О, какой же Вы чудесный Огнь! О, как Вы можете опалять и жечь! Антон Владимирович, дорогой! Вы – от народа. Я – от народа, тоже. Одного теста с ним, одной персти, одного солнца, одной мякины и одного и того же духа, навыков предков, связанные общей пуповиной с недрами всей жизни русской, с духовными и плотскими, мы – лик народа, мы – его выражение! Мы, лишь благодаря окультуриванию, обдумыванию, образованию, – лишь более яркое лицо его. Развитое, дополненное, построенное более сложно и тонко. Но основа, закваска, и самый матерьял – в нас общий с народом. Мы – та тростинка на могилке, которая вдруг запела. Сказочная тростинка. Выросла из могилки! Ведь это голос братца – и я всем сердцем верую, что Ваш голос – это голос зарезанного братца родной сказки! Так бы вот сказал-крикнул весь истинный народ русский! Если бы умел сказать, если бы все, все думы и чувства матери его, родины, были бы ему ведомы. Вот почему Ваше письмо, задушевное, что горит в душе Вашей, меня и потрясло, и обрадовало. Да, мы знали бы, как надо теперь делать, если бы была у нас Россия! И я нашел бы в себе подспудные силы! Я надел бы стихарь, я пошел бы на амвоны и площадя, и я нашел бы огненное слово! Ибо я знаю, чую народ и его глубокое! Я уж и пробовал! Да, в страшные дни своей поездки в Сибирь, когда в Глазове захватил пятитысячную толпу своею слезою-словом! Но то на миг было. За моими словами пришли потом, назавтра другие слова и дела… Надо найти, получить Россию! Я верю в ее Воскресение, но надо его дождаться, его ускорить.

Я надеюсь в ближайшие дни быть в Париже, совсем. Мы 4-го октября возвращаемся. Поэтому я и не отвечаю Вам полно на письмо. Во мне нет силы сейчас: только что я закончил «Солнце мертвых», и теперь разбит, изнурен. Весь – в бездумье и слабости. Во-семь листов я написал за эти месяцы Грасса, помимо прочего! И мучительнейших листов. Я как тряпка теперь, и не найду слов-мыслей. А Ваше письмо настолько важно, что я бы совершил святотатство, если бы теперь, наскоро, взялся отвечать на него. Но я все же пишу Вам, не в силах умолчать.

Позвольте обнять Вас братски! Сказать Вам: о, не покладайте рук! Лучше в борьбе истаять, чем в словоплюйстве общем, эмигрантском, исскучать, изжиться, вылинять! Одно бы хотел сказать сейчас. Молодежь не только орудие для чистки и завоевания: её необходимо привить! Она же несет в себе будущих делателей духа и лика России. Она может в одной руке держать меч, в другой Символ Веры!

Оля посылает Вам и Павле Полиевктовне свой задушевный привет. Мой низкий поклон Вашей жене. Да будет (оно и есть!) она всегда Вашей крепкой поддержкой! Это чудное сочетание. Огонь и вихрь! Да! Крепко Ваш. Обнимаю. Ваш Ив. Шмелев.

10 мая 1924 г.

Вы и представить себе не сможете, до чего здесь необычайно! Дорогой Антон Владимирович! Дорогая Павла Полуэктов-на! Ну, Океан – и в Калужской губернии18. Сосновые леса, смола горючая льет с лесов, а этих лесов на песках – сотни Klm. И тишина-а-а-а-а… А Оке-а-а-а-а-а-а-а-а-а-н – и Солнце тонет в нем. Дважды в день он посещает нас. Идет-струится по пескам, заполоняет озеро песку – и озеро – в лесах, под солнцем, наше, родное, калужское, а в озере – не головастики, а крабы, не улитки, а устрицы и мули, и чорт там знает что. Нам свалили – именно свалили – гору сосновых швырковых дров19. Свалили – нас не было – уехали. Кто? Океан? Звенят в лесах пилы. Опилки, блеск сосновых досок, кукушки, петухи в лесах поют, – Калуга! И вдруг – bonjour, Monsieur*! Трубит рожок, – это зеленщица, boucher, boulanger**… На авто, на ослике, на велосипеде. Почта… В 3 метрах вокзальчик – полустанок наш, где за всех одна madame. Здесь чудеса. Мы пропахли сосной, солью. Океан, когда его увидел, – до него через лес минут 20 (но он приходил к нашим ногам, в лагуну) – сказал мне: ты здесь останешься! Может быть, я послушаюсь. Он кудрями играет на песках седыми… Пески – на кулебяки бери, не сей. Крабы – я их сотню могу палкой вынуть. Когда прилив – они плывут, несет их – бери. Устрицы и мули возят ящиками на осликах. Бабы, в штанах, их собирают, по колено в море. У нас chalet* – 4 комнаты за 350 fr. за 2 месяца – май-июнь. За июль столько же, – 350. На август и сентябрь сдано. Но мы будем искать. Господи, здесь людей не видно! Никто не позвонится, не оторвет, не плюнет в душу. Я задергался в Paris. А сколько солнца! Здесь – очарование. Сами хозяйствуем, пилю дровишки, ходили вчера вдоль прилива, в лесах – 4 версты – и все леса, и нет конца им. Чудеса.