И надо действительно составить защитительное Слово, веское, обвиняющее, возвращающее обидчикам – их слова с %%. Пусть это Слово вызовет другие слова. Надо все принять. Это Слово явится для будущей России великим бальзамом – и нашим оправданием. Это долг Национального комитета. Я знаю, он делал и делает многое. Но надо сделать еще – и цельно, выпукло, громко. Если за одного обиженного еврея евреи умеют так сделать, что все парламенты вопиют, то как же не найти силы сделать за сотни миллионов на протяжении столетий? Надо показать, за что действительно ненавидели и до сих пор ненавидят и боятся Россию. Всюду, всюду. Надо сделать, хоть и все политики знают, что они извращают правду. Ллойд-Джордж, может быть, и не знает, он бывший недоучка с самомнением. Пусть не достигнет цели, но надо. «Клевещи, клевещи – что-нибудь да останется!» Но есть и: толцыте – и отверзется! Притча о «судии неправедном» и о вдове надоедающей55. Надо бить в одну точку: «Что-нибудь да останется!»

Этой будущей книге-памятке надо предпослать протест, за подписями виднейших лиц русской эмиграции и в том числе – писателей. Даже, может быть, и не книге, а слову-брошюре, в 20–50 страниц, с громким заглавием, переведя ее на 3 языка. И разослать ее правительствам, и государственно-политическим, и ученым всяким деятелям. Надо смело показать и еврейское значение для доброго лика России (т. е. эмигрантское старое).

Ну, у меня спокойствия сейчас нет, кончаю.

Прошу еще: если прочли Лорда, пришлите заказной бандеролью, мне очень нужно дать одному крупному человеку здесь. Пожалуйста.

Сердечный привет Вам и Павле Полиевктовне. Как Вы чувствуете себя? Не собираетесь прокатиться в наши места?

Ну, общий горячий привет. Ваш душой Ив. Шмелев.

29. VII. 1926.

Дорогой Антон Владимирович,

Разрешите поделиться с Вами душевной смутой и не только смутой, а смутой от проклятого сознания, что окаянство заплеснуло душу, дышать нечем! Но Бог с ней, с нашей душой. Окаянство все души заплескивает и получает мировую марку. Но Бог с ней, и с мировой. Окаянство убивает жизнь. На наших глазах. Исходя из высоких мест, от вершин европейских народов, оно внушает как бы и уважение к себе – ибо под высокой маркой!

Я говорю о факте «выражения соболезнования» от имени держав по поводу смерти Убийцы и Палача Дзержинского56. Конечно, мы, русские люди здесь, не цензоры и не указчики народам. И если я хочу Вас запросить дружески, будем ли мы отвечать на этот факт, – а я имею в виду Национальный комитет, то потому только, что дело не в исправлении негодяйства, а в бόльшем. Надо, наконец, ставить вопрос – можно или не можно, с точки зрения мировой нравственности – убивать походя миллионы людей без суда, истязать, пытать, всячески истреблять живого человека в масштабах миллионных? Можно ли или не можно с высоты правительств европейских, христианских, сожалеть, что гений палачества и убийства, Сверх-Убийца вдруг прекратил свое существование, а потому и – такую мастерскую работу? Сожалеть об утрате изверга? Я потому считаю нужным отметить этот факт, что он как бы дает carte blanche и даже поощрение в дальнейшем на – «человеческие бойни». 1) Европейские правительства не вмешивались в работу Дзержинского-Убийцы. 2) Европейские правительства принесли соболезнования по массовым убийствам христиан – прекращается-прерывается. Соболезнуем…! Это нужно, ибо этот факт может быть брошен на весы, когда будут судить иные убийства, теперь, чувствую, еще более угрожающие, ибо подпись одобрения дана европейскими народами в лице их правительств. И это не укроется от многих, натачивающих ножи. Надо хотя бы предупредить посильно грядущее. А если нельзя, – открыто сказать, что соучастниками и даже поощрителями убийств в течение ряда лет были несудимые державы, соболезнующие в итоге, что Великий Убийца умер.

Я уже устал обращаться к другим писателям с предложениями коллективных протестов. Но не найдете ли Вы, добрый Антон Владимирович, как председатель Национального комитета, возможность предложить и писателям, и ряду общественных деятелей, кто пожелает, дать под изображением факта – под предостережением-протестом – свои подписи по поводу прекращения работы? Всемирно расписались в чувствах скорби. Этот факт надо отметить и надо его сунуть в лицо тем же европейским правительствам и показать миру, что не все так смотрят, что есть пределы пакости и гнойника человеческого, что – этим фактом – европейские правительства лишают себя права протестовать в будущем, когда снова и где-нибудь может политься кровь, более ценная для европейских правительств! Это страшно. Но это может быть. И еще в большей степени, ибо европейские правительства теперь как бы санкционировали ремесло – пролитие крови и дали даже поощрение, выразив сожаление, что… утрачен великий мастер!

Я знаю, что стыд у европейских правительств давно утрачен и их не проймешь, и не удержишь от непотребства. Но важно утвердить факт, – факт молчаливого пособничества и даже официального соболезнования, что работа специалиста… Академия наук – что! Там все прогнило, там – рабы ползучие, и они могут и не то еще написать, не только о кончине «незаменимого деятеля», оказавшего большие услуги делу науки вообще (?!), но и – больше. Но когда русский народ слышит (а ему в уши прокричат!), что Европа сочувствует… миллионам убийств, и он в душе думает, ну, значит, вали, ребята, бей… когда придет пора, Европа посочувствует! – это омерзительно, чудовищно и страшно. Ибо он тоже во время своей революции будет это делать и приведет миллион доводов, что он вправе делать так, ибо страдал, ибо можно, ибо… Европа не только позволяла, но и сочувствовала, выражала соболезнование, что «машина» стала. Как бы ни опоганивались все, мы здесь что-то храним (мы знаем – что) – и мы должны сказать.

Простите, я очень смущен, отравлен, пишу смутно. Ваш Ив. Шмелев.

[Приписка:] Да, надо проверить, действительно ли принесли соболезнование! От Академии – Слово. Суб. 24. VII. № 216.

Пришлю семена укропа, из России, для Павлы Полиевктовны.

6 июня 1927 г.

Дорогие друзья Павла Полиевктовна и Антон Владимирович,

Замотался всячески. Простите, что не собрались. Не урекайте! Куча всяческих embarras*! Но дело не в визитах. Вы знаете, что сердце наше – Ваше. Напишите, что Вам надо в «Vieux Boucau»57! Съезжу – пригляжу. Когда, надолго ли, что, за сколько, какие условия? Целуем и посылаем горячий и сердечнейший привет.

Антон Владимирович! Отношение ко мне «Борьбы за Россию» меня удручило. Так нельзя делать дело, бросаться писателями. У меня душа не принимает и руки опустились. Мотивы Сергея Петровича58 непонятны мне и до сего дня. Это уже – упрямство. При свидании у Антона Ивановича Деникина он заявил, что будет напечатано «Письмо казака»59 хотя бы в приложении, – не выполнил. Это уже – что?! Вот почему я ничего больше не рискую посылать. Отбита охота.

Прошу вернуть мне рукопись.

–

Деловая часть – кончена.

–

Желаю Вам обоим скорей обрести спокойствие от всех крючьев и дерганий Парижа. Ваш сердечно Ив. Шмелев.

Жена целует и просит ради Бога извинить, едва ходит от хлопот: и хозяйство, и я, и Ives. Живем, как в дыму, – столько забот (и мел-ких, убивающих!).