Джаллин влетела в номер – как фурия, как вихрь, великаном нависла над сидящей на кровати девочкой. Элфи сжимала в руках шоколадку или то, что от неё осталось. Немедленное чувство вины и скорого наказания в тот же миг скользнули ей в душу.

– Я… – малышка искала самой себе оправдания, потупилась. Женщина схватила её за руку, стащила с кровати, грубо поставила на ноги. В дверном проеме показался какой-то бородатый мужлан. Неужели хозяйка хочет отдать её этому… ему? Всего лишь за то, что она съела шоколадку…

– Я неее… – захныкала девочка, когда Джаллин вышвырнула её за дверь. Девочка по инерции ударилась о стену.

– Халвы куплю. Завтра – пообещала в каком-то странном вожделении Хозяйка, захлопнув за собой дверь, швырнув рабыне свернутое в ком одеяло…

– Помнишь? Как думаешь, чем там занималась тогда твоя наилюбимейшая хозяйка?

Элфи не знала и даже представить себе не могла. Ей вдруг вспомнилось, как она с плачем, свернувшись калачиком, сидела под дверью и, закутавшись в одеяло, то и дело колотила ладошками в дверь. Джаллин кричала – пронзительно, исступленно, жалобно – тот бородатый мучает Хозяйку, сразу же догадалась девочка. Вырву бороду, выцарапаю глаза, пусть только появиться – девочка самой себе давала клятвы и обещания лютой мести. Только бы вышел, только бы открыл дверь, только бы…

– Она развлекалась, – приоткрыла завесу тайны Белоликая, стаскивая с малышки свой венок. – А ты? Ты не нужна ей! Помеха для счастливой жизни. Единственное, что ты делала, глупыш, это мешалась. В любви, в личной жизни, везде. Даже сейчас ты не даешь её попросту сдохнуть, всегда найдешь, куда пихнуть палку в колесо.

Элфи закусила нижнюю губу, стараясь не слушать, что говорит предвестница смерти. Не слушать не получалось, а её слова больно били её прямо в сердце. Девочке захотелось сжаться в комок, укутаться в одеяло, прямо как тогда – и уснуть. Уснуть, забыться и больше никогда не мешать.

– Тебя ждут дома. Ты помнишь маму? Помнишь свой дом? А помнишь, какими теплыми были вечера у камина? Нет, не помнишь. Подумай, чего ты была лишена всё это время – и знаешь по чьей воле? Виновница лежит здесь, прямо перед тобой.

Туман рассеялся, открыв рядом с Элфи безвольное тело Джаллин. Сделать шаг, развернуться – резко, дерзко, не понурив голову, не плача, сказав что-нибудь обидное и…

Не получилось. Она разрыдалась, желая залить собственное горе слезами. Еще никогда в жизни она не думала о том, что может попросту мешать Хозяйке в достижении её целей. Не просто мешать – а быть бельмом на глазу. Но ведь если оно так – почему Хозяйка не продала её? Почему не вышвырнула на улицу, когда была такая возможность, почему всегда возвращалась?

Отголосок воспоминания слабо пискнул где-то на задворках сознания, а девочка поторопилась ухватиться за него. Джаллин сидит в кресле, разглядывая картину, а Элфи, опять же, сжавшись, сидит у неё на коленях. Пальцы женщины нежно, аккуратно касаются волос, теребят торчащие острые ушки, гладят. В ноздри бьет противный и дурманящий запах амисовой настойки, а малышке все равно. Хозяйка пригрела – пришла после прогулки не злой, как обычно, не с мужчиной, а одна – и долго-долго смотрела на девочку, прежде чем привлечь к себе. Тепло рук, нежность, всё это время прятавшаяся внутри, бороздки слезинок на щеках женщины. Это ничего, думала Элфи, вспоминая, как её выпороли вчера. Это ведь ничего, главное, что мы вместе. Женщина молчала – ей не нужны были слова.

– Не отдам! – сквозь слезы девочка метнулась к телу на песке, обхватила руками, зло сверкнула глазами на белоликую. Та грустно улыбнулась, вздохнула и отрицательно покачала головой. Всё это превращалось в какую-то игру – с каждой ночью соперница за жизнь Джаллин возвращалась всё с более весомыми аргументами, стараясь доказать, что женщина обязана умереть. А Элфи все трудней и трудней было приводить доводы в пользу обратного. Эта ночь, кажется, вновь осталась за рабыней, солнце лениво вынырнуло из-за горизонта. Вот только чем она будет оправдывать сегодняшним вечером? А, может быть, белоликая больше не придет? Элфи очень хотелось этого…

Вот уже которую главу девочка упорно вытаскивала свою хозяйку из лап смерти и каждую ночь находила неопровержимые аргументы, чтобы пожинательница душ вновь ушла посрамленной и несолоно хлебавши. Можно ли обмануть смерть? А договориться с ней? Не желаете ли, Юма, познать всю суть и важность моих аргументов? Сегодня вам не стоит есть мою искру, лучше загляните завтра – а ну-ка я потолще стану? В следующий раз как она придет, надо будет обязательно попробовать. Вот только у меня возник вопрос – Лекса слушает тяжелую для восприятия музыку. Печальную, грустную, наталкивающую на не самые лучшие мысли. А потом сдабривает всё это сценами из фильмов, на которые нельзя смотреть без содрогания.

Потому что это – правда, вдруг кольнула меня очередная мысль. Он слушает правду такой, какая она есть. Принимает её такой, какой она есть, не желая поддаваться сладости обмана. Но почему он пишет о печалях и любви маленькой девочки именно под такую музыку? Зачем? Можно было бы включить чего-нибудь повеселее. Недавняя обида, заставлявшая меня грубить писателю уже сошла на нет, а сама я теперь хотела взглянуть на него еще раз. Под новым углом, под другим ракурсом, раскрыть завесу тайны его личности. Или одной из граней его личности, а сколько их еще кроется где-то внутри? А что, если они все нужны ему для того, чтобы вызвать очередной приступ необходимых эмоций? Как можно писать о том, чего никогда не виде собственными глазами? Остается лишь прибегать к чужому опыту. Можно ли заключить любовь в слова? Схватить, описать, указать, что вон там она начинается, а вон там граница заканчивается. Нет, наверное, нельзя. А смех, радость, печаль или грусть? Их можно, значит? Я вспомнила, как мне было жалко Элфи. Кто же ты, Лекса? Трус, мерзавец, жестокий мучитель, получающий удовольствие от того, как над девочкой издевается самый дорогой ей человек или же умелец, что собирает в себе концентрат чужой боли, дабы выплеснуть её на бумагу?

Движение – жизнь? Аюста говорила мне. А мне было больно, когда я двигалась. Движение – боль? Боль – жизнь? Где ты прячешься, искорка, что тогда заставила Юму испуганно уйти в небытие? Клац-клац – отбивали судьбу малышки пальцы писателя. Он не смотрел, не видел, не думал – он творил. Юный Бог, получивший на руки карт-бланш. Махнет рукой – река разольется, махнет другой – возвысятся горы. Найдет третью, ей тоже – так, словно отмахиваясь от мухи – и вот уже высятся бесконечно зеленые леса. Как ему это удается? Откуда он берет поток слов, рекой льющийся с кончиков пальцев. Интересно, а если бы не было компьютеров, если бы не было возможности печатать – что бы он делал тогда? Мне представился Лекса при свечах, что постоянно оглядывается, смотрит в окно – и хватается за заточенное гусиное перо. Скрип и тихий писк, будто где-то на кончике засела обиженная мышь, растекается по столу уродливая черная клякса.

Я моргнула, прогоняя наваждение. Воображение, как мне показалось, посмеялось надо мной. Откуда столь причудливые образы? Лекса ничего не сказал мне, вставая из-за стола. Через мгновение он скинул с себя одежду и развалился на кровати – устало и опустошенно. Выплеснул, выплюнул, опорожнился словотворчеством – мелькнула на лице усталая улыбка. Словно писатель вот-вот желал вскинуть руки, потянуться и крикнуть во всю глотку о только что пришедшей к нему свободе.

Я летела. Время от времени я боязливо смотрела себе под ноги – нет ли там щупалец, что норовят удержать меня внизу, не дать мне догнать своих сестер, дотянуться до той яркой, но очень далекой звезды. Я долечу – говорила я самой себе и улыбалась. В груди щекотало от легкости. Словно я маленькое перышко, возносимое ветром в самую высь. Где-то там, внизу обиженно хмурилась Юма, мелькнуло лицо дочери света, одарив меня улыбкой. Я вернула улыбку, кивнула головой. Свободна! Могу лететь! Могу парить! Могу делать всё, что только захочу, но я должна добраться до звезды. Беззвучными сверчками мои товарки уплывали всё выше и выше, предлагая мне догнать их. Не можешь, будто бы спрашивали они – ну и не надо. Нам больше достанется. Я тоже хочу – обиженно насупившись бормочу себе под нос и прибавляю в скорости. Не кукла, не кусок пластика. Нечто большее…