«Подвигом добрым я подвизался, течение совершил, веру сохранил».
До настоящего времени я старался держаться предположения — сколько оно ни сомнительно, — что римляне, с самого начала христианской религии, знали и понимали ее, как самостоятельную силу, выделяя ее из других вероучений иудаизма. Но именно в этот момент гипотеза о таком разборчивом знании теряет всякую опору под собой, всякую вероятность. Дело в том, что, если бы римляне, действительно, знали христианскую секту, как таковую, то гонение в 64 году никогда бы не могло обрушиться, так, как явилось бы не только бесцельно жестоким, но и исключительно бессмысленным поступком, резко противореча тогдашней политике Рима относительно Иудеи. Выходит ведь, что как раз в то время, когда из Иудеи каждый день летели депеши о революционном настроении умов и не сегодня — завтра надо было ждать национального восстания, римляне — из всех партий и сект иудейских — пожелали почему-то истребить именно ту единственную, которая имела за что быть и в самом деле была им благодарная, — что накануне войны с романофобами они озаботились вырезать романофилов: завтра я иду на битву с ненавидящим меня врагом, так сегодня уничтожу признательного мне приятеля. У Рима бывали очень капризные повелители, но внешняя римская политика, даже при безумцах вроде Калигулы, умела избегать руководства случайными и глупыми капризами, что и явила именно в Иудее, тактичным поведением тогдашнего сирийского наместника Петрония. Из всего иудейского населения столицы мира христианская община наименее подходила для политической роли козла отпущения за антипатию народа к евреям вообще, и если она пострадала, то не иначе, как жертвой неведения властей об ее учении и правилах, т.е. через величайшее политическое недоразумение, которое для гонения массового очень мало вероятно и совсем не в характере римского народа. Долговременный процесс ап. Павла наилучший пример, как осмотрительны и щепетильны были римляне, когда в религиозно-политическом вопросе открывалась двусмысленность, касавшаяся даже одного, отдельно обвиняемого, лица.
Попробуем поверить Тациту или интерполятору Тацита, что дело было, как он рассказывает: после рокового пожара «сначала схвачены те, которые себя признавали христианами, затем, по их указанию, огромное множество других». Стало быть, взяты явные главари секты, до того дня не имевшие причины скрываться: по их признаниям, совершены дальнейшие аресты, допросы, обыски. Что же, однако, могли дать все эти судебно-полицейские меры политическому следствию о христианах?
Главари должны были изложить свой символ веры; обыски должны были обнаружить свитки христианской литературы. Последняя в данную эпоху могла состоять из первобытного евангельского конспекта, который лег в основание синоптиков и нескольких апостольских посланий. Все эти писания, попав в руки римлян, могли только обрадовать их, как наглядный признак, что национальный фанатизм и революционное настроение народа иудейского начинает смягчаться: явилась какая-то партия примирения с космополитическими идеалами, с проповедью покорности существующему порядку. К слову сказать, примиренческие партии в иудействе не были для римлян новостью; они всегда имели на своей стороне какую-нибудь иудейскую группу, так что найти еще одну лишнюю нисколько их не удивило бы. Вспомним, что даже впоследствии, в лагере Веспасиана, было великое множество романофильствовавших иудеев, и, между ними, царь Агриппа и Иосиф Флавий. До теологии Павла, так возмущавшей саддукейских изуверов, римлянам не было дела; а что касается его теории социально-политической, то уже одного «Послания к римлянам» совершенно достаточно, чтобы установить благонадежность автора в мнении самого подозрительного и взыскательного правительства. В Иудее один мессианский бунтарь приходит на смену другому, вся страна — в революционном брожении, народные страсти подготовляют роковой взрыв, — лишь христианская юная секта принципиально остается вне освободительного движения — «не от мира сего», — получая из авторитетных уст Павла программу безусловного подчинения:
«Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти — противится Божию установлению. А противящиеся сами навлекут на себя осуждение. Ибо начальствующие страшны не для добрых дел, но для злых. Хочешь ли не бояться власти? Делай добро и получишь похвалу от нее; ибо начальник есть Божий слуга, тебе на добро. Если же делаешь зло, бойся, ибо он не напрасно носит меч: он Божий слуга, отмститель в наказание делающему злое. И потому надобно повиноваться не только из страха наказания, но и по совести. Для сего вы и подати платите, ибо они — Божьи служители, сим самым постоянно занятые. Итак, отдайте всякому должное: кому подать, подать; кому оброк, оброк; кому страх, страх; кому честь, честь» (Рим. XIII. 1—7, Стр. Титу III. 1).
«Итак, прежде всего прошу совершать молитвы моления, благодарения за всех человеков, за царей и за всех начальствующих, дабы проводить нам жизнь тихую и безнадежную во всяком благочестии и чистоте, это хорошо и угодно Спасителю нашему Богу» (I Тим. I. 1—3. Стр. 1 Петра II. 13—17).
Когда в древнем Риме возникали сомнения о благонадежности новой партии или секты, мерилом лояльности весьма часто становилось их отношение к институту рабства: все, что — по выражению Майкова — «Спартаком пахло», возбуждало ужас и отвращение даже в самом либеральном и гуманном римском гражданине... Широкая эмансипация женщин и рабов в оргиастических мистериях была главнейшей причиной сурового преследования вакхантов в 186 году до Р.Х. Религии, установляющей общественное равенство раба с господином, Рим не потерпел бы ни в каком случае. Но именно в этом остром вопросе, к которому ап. Павел обращается в посланиях своих пять раз (1 Кор. VII. 21—24. Ефес. VI. 5—8. Колос. III. 22—25. 1 Тим. VI. 1. 2. Титу II. 9,10. Ср. 1 Петра II. 18—21), первобытное христианство оказывается консервативным истинно в староримском духе. Повиновение раба господину возведено в религиозное обязательство; рабу-христианину строго поставлено на вид, что честь быть одной веры с христианином-хозяином не только не облегчает, но усугубляет для него долг рабочей покорности; мирно сносить жестокое обращение за поступки — даже не заслуга со стороны раба, он должен безропотно терпеть и напрасные побои. Советы ап. Павла господам хорошо обращаться с рабами очень скромны, чтобы не сказать — робки (Ефес VI. 9. Колос. IV. 1); современник их, Сенека, высказывался в том же направлении гораздо подробнее и сильнее. (См. в III томе) Строгие внушения Павла о святости отцовской власти и брачного права достойны двенадцати таблиц. Римлянам был противен иудейский обряд обрезания, — паства ап. Павла отвергала его убежденно, решительно, иногда даже с яростью (Фил. III. 2. Титу 10). Римляне оскорблялись национальной надменностью и брезгливостью иудеев, — секта ап. Павла была благословлена им на смешанные браки с язычниками (1 Кор. VII. 11—15); отвергла исключительность в явствии и питии (Колос. II. 16. XIV Рим 1 Кор. VIII. 4—8); держалась самого широкого общения с иноверцами во всем, кроме их религиозного культа, в чем апостол первый подавал всем пример, чем и создавался успех его проповеди. Он неоднократно выставляет на вид свою космополитическую приспособленность, ставит ее в заслугу себе (1 Кор. IX. 19—21), терпит за нее гонения от иудеев (1 Фесс. II. 14—16), смело защищает права ее перед апостолами обрезания (Д. гл. II).
Воображая себя за девятнадцать веков назад на месте образованного римского администратора, в роде Афрания Бурра или Сенеки, как следователя, обязанного добросовестно познакомиться с учением ап. Павла по его посланиям, мы имеем право предположить с его стороны заключительный отчет в таком роде: — Я ровно ничего не понимаю в теологии этого иудея, да и не к чему мне ее понимать, так как она ни с какой стороны не касается римской государственной религии и соприкасается с глубинами иудаизма, которого я, римлянин, не знаю и знать не хочу. С иудеями Павел ссорится из-за пророка Иисуса, которого называет Сыном Божьим и почитает в живых, тогда как — по утверждению тех других иудеев — Он был преступник закона и умер казненный. Мне, римскому гражданину, то и другое мнение безразличны, так как вопрос о местных культах опять-таки не затрагивает интересов римской государственной религии. А иудей, кроме того, в частности, пользуются особенно выговоренными религиозными правами, уважать которые — старая традиция нашей республики. Что касается морали Павла, она безупречна: он громит те же пороки, что и благородные наши друзья, Корнут, Музоний, Руф, молодой Персий; вменяет человеку в обязанность те же добродетели. С этической точки зрения, книги христиан могут быть только полезны. В гражданских своих убеждениях Павел — верноподданный цезаря, слепо послушный правительственным распоряжениям, отличный плательщик податей и таможенных пошлин, охранитель патриархального семейного домостроя, стояльщик за право собственности и, наипаче, за священный институт рабства. Тезисы его социального уклада, оглашенные в заседании сената, вызвали бы шумные рукоплескания даже консервативной партии Кассия Лонгина и др. В международной своей программе иудей-христианин, ученик Павлов, приятнее мне, чем все другие иудеи: он не считает меня поганым, свободно общится и брачится со мной, ест, что я ем, и, подобно мне, ненавидит противное обрезание. Словом, это — иудей космополит, который уразумел неудобство национальной замкнутости и проповедует своим одноплеменникам терпимость к чужому обычаю. Все это очень умно, дельно, похвально — и, как нельзя более, на руку нам, римлянам, и делу азиатской романизации. Иудей Павел из Тарса Киликийского и паства его, конечно, заслуживают от нас поощрения, а не наказания, — тем более, что люди эти, как слышно, подвергались от иудеев иных сект многим обидам и телесным неприятностям, именно за откровенные симпатия к нам, иноземцам. Иудеи — против нас, они — за нас. За что же и какой расчет нам гнать их?
