У Матрёны дом был несчастливый. Зимой – студёно, летом – душно. Кто бы ни останавливался на ночлег, чуть утро – только и видели гостя. Даже попрощаться и поблагодарить за постой забывал. Поговаривали, что хворали многие после ночевки у Матрёны.

Мужиков у неё отродясь не было. Ну как, не было. Появится какой-никакой мужчинка, она вокруг него уж пляшет-пляшет, холит его, лелеет. А он побудет день-два, от силы неделю – и поминай, как звали. Сказывали, давно, когда Матрёне хата от бабки по наследству перешла, был у ей муж. Как в дом переехали, хворать стал, а через полгода так и помер.

Оттого в селе считали, что Матрёна – ведьма. Дом стороной обходили, да и её сторонились. Придёт Матрёна в лавку за хлебом, все сразу уйти стараются. А бывает, кто и плюнет вслед. Продавщица после неё лавку закрывала и в церковь шла. Знала, что торговли в этот день не будет, а то либо недостача, либо ещё какая неприятность случится.

Сама Матрёна вроде и не замечала ничего. Жила себе и жила. Дружбу ни с кем не водила, к соседям за солью или по другой хозяйственной надобности не ходила. На что жила и кем работала – про то никто не ведал. Видели только, как садилась она на автобус до города, а вечером обратно приезжала. Но вот что интересно – если бы спросили тех, кто с ней в автобусе ехал – никто Матрёну вспомнить не мог бы.

Да и не Матрёна она была вовсе, а Анна Николаевна. Матрёной ейную бабку звали, от кого хата перешла. Люди разве будут разбираться – ведьма она и есть ведьма. А как звать её – никому не интересно.

Так бы они и жили – все своей жизнью – селяне с их хлопотами, печалями и заботами – себе, а Матрёна, которая Анна Николаевна, со своим несчастливым домом – себе, пока не объявился в тех местах домовой.

Домовой был из пришлых. Местные все при домах были и по миру не шастали. А этот – из бездомных шатунов оказался. То ли изгнали его из дома, то ли что ещё приключилось, только остался Спиридон, то бишь этот пришлый домовой, без дома и без хозяйства.

Появление чужака почуяли хозяева-домовые и коты. Собаки особо не обратили внимания, потому как им что домовой, что кот – всё одно – нечисть. Кота, кстати, у Матрёны тоже не было. Не приживались.

***

Анна Николаевна вышла из автобуса, по своему обыкновению, последняя. Она знала, что местные её не жалуют, и старалась лишний раз на глаза не попадаться. Но в этот раз последним оказался какой-то незнакомец. Соскочил с нижней ступеньки автобуса, чуть с Анной Николаевной не столкнулся.

– Ой, простите! Я Вас не заметил, – парень смешно сморщил нос, широкая улыбка непривычно зацепила Матрёну, пусть уж так зовется, а то «Анна Николаевна» долго выговаривать.

Матрёна смотрела на незнакомца и удивлялась – странный он какой-то. Мельком глянешь – молодой парень, приглядишься – морщинки проступают, и уже перед тобой мужчина средних лет. Глаза отведёшь, чудится, что борода у него. Опять посмотришь – ан нет, чисто выбрит. Ну, может слегка щетинист. Светлые, с лёгкой рыжиной волосы торчат в разные стороны. Анна подавила внезапное желание пригладить их. И глаза ещё у него были странные – один оранжевый, прямо смотрит, а другой – веком прикрыт, и вроде как цвет меняет – так-то вроде синий, а чуть солнце за тучку зайдет – сереет.

– А что, тётя, есть у вас тут где переночевать? – Матрёне показалось, что странный глаз ей подмигнул. Парень опять смешно сморщил нос.

– Гостиница у почты. В ту сторону иди, – махнула рукой Матрёна и пошла в другую, к своему дому.

Матрёнин дом был последний на улице. Стоял он чуть на отшибе, на пригорке, окруженный со всех сторон где забором, а где плетнём. Общей ограды ни с кем из соседей не было. Двор зарос лебедой и полынью. В углу прижился громадный чертополох, а вдоль плетня привольно себя чувствовала крапива. Как Матрёна не старалась избавиться от бурьяна – он упрямо рос по всему двору, забивая цветы, помидоры и петрушку – всё, что женщина пыталась вырастить на участке.

Матрёна зашла во двор и остановилась. На крыльце сидел незнакомец из автобуса и жевал травинку.

– Так уж и незнакомец. Ты меня уже видела и разговаривала. – На этот раз ей подмигнул оранжевый весёлый глаз, нос опять сморщился. Парень вскочил и протянул ей руку. – Спиридон.

– Очень приятно. Матрёна. – от неожиданности Матрёна автоматически пожала протянутую ладонь. Она была твёрдой, тёплой и шершавой. Ей показалось, что от неё исходил запах свежеиспечённого хлеба.

– Анна Николаевна, зачем имя своё, данное отцом и матерью, коверкаешь? – Спиридон, не отпуская её руки, наклонился к самому лицу женщины и уставился в глаза. – Э-э-э-э-э-э, голуба душа, да ты даже не Анна Николаевна, а Аннушка! – и неожиданно другой рукой толкнул Матрёну в лоб.

– Ладно, ладно, Аннушку! Только чашки не бей.

Аннушка сладко потянулась и открыла глаза. В окно светило солнце, на деревянных жёлтых половицах играли в салки солнечные зайчики, в доме пахло свежим хлебом. И кофе. Кофе?! Аннушка вскочила с кровати и выглянула в соседнюю комнату, служившую ей кухней. Никого. На столе, накрытом белой скатертью, завтрак – краюшка белого хлеба, на блюдечке с голубой каёмочкой брусочек сливочного масла, варенье в вазочке и чашка божественного напитка.

Кофе Аннушка всегда любила, но не умела его варить. Сколько ни пыталась, из тигля лилась жидкость, похожая на помои. А сейчас чашка дымилась превосходным турецким кофе – чёрным и горьким. Аннушка чувствовала его вкус, словно уже пригубила глоток.

Аннушка сделала шаг к столу, зацепилась ногой за половик, и пол стремительно ринулся навстречу её многострадальному лбу.

Анна Николаевна открыла глаза. Над ней склонилось обеспокоенное лицо Спиридона. Анна полулежала на ступеньках крылечка, ко лбу прилепилось что-то холодное и мокрое.

– Анна Николаевна, Анна Николаевна! Разве так можно себя изводить? Небось не кушала цельный день, а? Как голова, не болит? Ну тогда вставай, голуба душа, негоже на холодных ступеньках валяться. Не ровен час, простынешь. Лечи тебя тогда от лихоманки. – Ворча, как столетний старик, Спиридон поднял Анну и повёл в дом.

В кухне усадил на стул, зажёг свет, и между делом затопил печь. Всё это время Анна безучастно наблюдала за незнакомцем, стараясь понять, как он оказался у неё на кухне, почему хозяйничает здесь, и что всё это значит.

– Ну вот, опять. Какой же я незнакомец? Я-ж представился: Спиридон я. Жить теперича здеся буду. За домом присмотр нужон. А то вон какой печальный и пустой. Душа у него заболела. Ну да ничего. Душу мы вылечим. – подкинул поленьев в топку и внимательно посмотрел на женщину. Прижмурился, сморщил нос, причмокнул губами, сокрушенно покачав головой. – Да и тебя, того… тоже подлечим. – И широко улыбнулся – Не боись, теперича всё будет хорошо!

– Э… – гм, – прокашлялась наконец Анна, – а Вы кто?

Мужчина оставил печь в покое, подошёл к Анне и присел перед ней на корточки.

– Я кто? – печально улыбнулся Спиридон, – домовой я.

В печи громко треснуло полено, в дымоходе загудело пламя. Окна скрипнули ставнями, казалось, дом вздрогнул от подпола до конька крыши.

– Ну-ну, тихо, тихо. Раздухарился! Привык без хозяина своевольничать. Тихо, я сказал! – Спиридон разговаривал с домом, как с живым существом.

Анне стало жутко. Она попыталась встать со стула, но ноги не слушались. Крик застрял в горле. Спасением для неё стала темнота, уносящая туда, где тихо, тепло и не страшно.

Аннушка сладко потянулась и открыла глаза. В окно светило солнце, на деревянных жёлтых половицах играли в салки солнечные зайчики, в доме пахло свежим хлебом. И кофе. Кофе?! Аннушка вскочила с кровати и выглянула в соседнюю комнату, служившую ей кухней. На столе с белой скатертью, был накрыт завтрак – краюшка белого хлеба, на блюдечке с голубой каёмочкой брусочек сливочного масла, варенье в вазочке и чашка божественного напитка.