Да простит меня Пресвятая Дева, но я иногда думаю, что Бога не существует, потому что если бы он существовал, то взял бы этих несчастных на небеса, ибо они страдали всю жизнь, голодая и вкалывая на других до потери пульса. Зато святые и ангелы существуют, их я видела своими глазами, и Святой Деве я молюсь, потому что Она сдержала все данные мне обещания, кроме предназначенного моей внучке. Ну что ж, я сама убедилась, что выполнить его невозможно. А разве может существовать Бог, способный отправить этих людей в ад, тогда как они и так всю жизнь находились в аду – в обваливающихся пещерах и без маковой росинки во рту? Должно быть, именно поэтому покойников Он тут и оставляет, поскольку ада они уже натерпелись, а в рай не попали, потому что на небесах и без них полно епископов и разных богачей, которые могут позволить себе оплачивать обедни и погребения. Так что обездоленным там делать нечего. К тому же они продолжали цепляться за обломки камней, а через какое-то время появились в нашем доме и попрятались в шкафу. С тех они там и обитают, а у меня не хватает духу прогнать их прочь.
Мой отец тоже ни за что не приближался к пещерам, даже когда шум обвала будил всех окрестных жителей и они спешили туда сосчитать тела, извлеченные из-под камней. Эти несчастные вызывали у него ужасное отвращение; он боялся, что его заразят не только клопами и вшами, но и бедностью, которая тоже способна передаваться другим. Отец презирал их со всей возможной ненавистью, а ее-то он накопил более чем достаточно.
Гораздо позже, когда пещеры опустели, потому что их обитатели смогли перебраться в столицу, где поселились в лачугах, но хотя бы под открытым небом, а не под землей, я неожиданно узнала: он тоже вырос в одной из таких пещер. Вот почему многие матери втайне ненавидят своих детей, вот почему в нашем доме мы так отравляем жизнь друг другу: мы ненавидим то, что напоминает нам о нас самих. А те обездоленные напоминали отцу его мать, у которой руки были разъедены мылом от частой стирки чужой одежды в реке; его отца, который умер от кровоизлияния в кишечнике, когда, изнемогая от голода, наелся сырого нута, украденного с поля. Когда мой отец покинул пещеру благодаря бригаде стригалей овец, взявших его в подмастерья, он поклялся себе, что никогда туда не вернется. Так и поступил, даже не явившись на похороны матери два года спустя. Он всегда был верен своей ненависти.
Его артель кочевала по всему Пиренейскому полуострову; стригали начинали сезон в Андалусии, а заканчивали во Франции. Не такая уж плохая жизнь для уроженца пещер, хотя парни брались за любую работу, а когда ее не было, спускались к реке ловить выдр. Впрочем, моему отцу все это не нравилось: он не хотел всю жизнь источать запах хлева и вытаскивать из себя клещей. Конечно, ему жилось уже получше, чем прежде, однако он не желал довольствоваться тем, что имел, а мечтал носить чистые рубашки, сияющие туфли, выглаженные брюки с непременной складкой. Мой отец вовсе не был глуп и прекрасно понимал, что никогда не станет сеньором, но при этом не хотел трудиться на чужих людей – стричь их овец или возделывать принадлежащие им земли, обращаться к их детям на «вы» или собирать им добычу на охоте. Господ он тоже ненавидел, хотя и по-другому: не потому, что они напоминали ему о его положении, а потому, что наталкивали на мысль о том, кем он никогда не станет.
В одном хлеву, полном овец, он принял решение: надо поступать так, как и другие мужчины, недовольные своим положением в обществе, – использовать тех, кто по уровню ниже их самих. До сих пор он думал, что у него ничего нет, но вдруг понял, что ошибался, ведь у него есть власть. Правда, не такая уж большая, скользкая, способная по неосторожности утечь между пальцев, но достаточная для того, чтобы добиться желаемого.
Первой жертвой стала Адела, она обошлась ему недорого – дешевое платье да флакончик духов из города Куэнки. Мой отец не был красавчиком, но, кочуя по овчарням, кое в чем поднаторел. Использовал приятные слова и действовал наверняка, что было несложно. Адела была глупая девчонка, она никогда не видела красивых вещиц. Я тоже была такой доверчивой, но мне повезло не встретить мужчины вроде моего отца.
Адела поверила всему, что он ей наплел: что поведет под ручку на прогулку, что на вечеринках только ее будет приглашать на танец, что угостит миндалем в сахаре и леденцами. И даже отправится к ее отцу, чтобы устроить все как полагается: они обручатся, а потом поженятся в церкви, у них появятся дети, и старшему он даст свое имя. Она наверняка считала его красавцем, несмотря на кривой нос и тонкие губы, неведомо от кого унаследованные: в его семье все были хороши собой, высокие и статные, несмотря на голод и лишения. Моему отцу на обхаживание дурехи понадобилось всего три месяца, и когда Адела оказалась в западне, он захлопнул дверцу.
А вот с Фелисой вышло труднее, она уже не была невинной девушкой и знала, что мужчины лгут, добиваясь желаемого, и нельзя верить даже трети сказанного ими. Дешевые подарки и ласковые слова не подействовали на Фелису. Она не доверяла моему будущему отцу, не верила изливаемой им лести, понимая, что прошедшие годы оставили свои следы, какие бы комплименты он ей ни расточал. Ведь не мог он не заметить ее обвислую грудь, морщинки под глазами и вялую плоть. С какой стати мужчине на десять лет моложе интересоваться ею, если только он не преследует определенную цель? Все всегда чего-то хотят, особенно если ты уже стареешь и не в прежней форме. Фелиса жила одиноко, у нее не было семьи, муж ее умер от лихорадки, что косила бедняков. Она вырастила позднего ребенка, который родился слабеньким и плакал дни и ночи напролет от голода, и холода, и от ужасного одиночества, которое волочилось по дому, как курица с перерезанным горлом. Фелиса не верила ухажеру, но хотела верить, а это, в конце концов, почти одно и то же. Когда она поняла, что к чему, тоже было слишком поздно: дверца западни захлопнулась.
За Фелисой последовали другие женщины. Мария, ушедшая из дома после отцовских побоев, из-за которых охромела. Хоакина, которая натерпелась от хозяйского сынка, тискавшего ее в углу кухни. Или Хуана, которую привела к моему будущему отцу ее собственная мать, потому что в их доме оказалось слишком много ртов. Не знаю, любил ли он какую-то из них или и их тоже ненавидел, но в его случае это было примерно одно и то же. Какое-то время он держал Аделу и Фелису взаперти в овчарне на окраине деревни. Снабдил их тюфяком да тазиком и продавал желающим по очереди. А сам дежурил снаружи, следя, чтобы никто не оставался с ними дольше, чем оговорено при оплате, и не испортил «товар» побоями. Деньги всегда брал вперед, перед входом в сарай, а потом еще и предъявлял счета Аделе и Фелисе, которые вечно оставались ему должны, но не жаловались, отчасти из страха, отчасти из любви, что тоже часто одно и то же.
Вскоре он арендовал бывший дом мельника и расширил свой бизнес. Клиентов становилось все больше. Нельзя было заставлять их ждать в очереди, поскольку за время ожидания многие раскаивались и возвращались к женам, а другие напивались и принимались буянить; таких приходилось вышибать из заведения. В любом случае на него «работало» не больше четырех девушек одновременно. Можно было бы использовать и других, но мой отец знал, что богатые не терпят жадности бедных, а без согласия господ он никогда не открыл бы своего дела. Достаточно было бы неуместного взгляда, неосторожного жеста или необдуманного замечания, чтобы сразу же явились жандармы и взяли его под стражу или избили его до полусмерти прямо на месте. Так что гораздо лучше было всем угождать и не привлекать к себе лишнего внимания, не носить одежду дороже, чем у господ, и не показывать свой более пухлый кошелек. Каждый должен знать свое место. И еще он знал, что деньги любят порядок и тишину, что они предпочитают раболепные улыбки дерзким взглядам. Думаю, он женился на моей будущей матери по этой же причине – чтобы поддержать видимость порядка и сохранить лицо.
