Я, конечно, не отличалась бескорыстием эльфа, потому что открыла кухонный шкаф и потянулась к пылесосу, шум которого разбудил бы родителей и выдал бы мою благочестивую деятельность. Я потянулась к нему и вспомнила все. Что подтолкнуло к этому? Как будто ничего. Но стыд и вина нахлынули на меня.
Мои родители были атеистами, а я начала ходить в церковь. Я искала утешения и надеялась, что Бог, высший судья, даст мне знать, когда я буду свободна. Стыд за игру в «Адриана» со сверстниками заставлял меня чувствовать себя соучастницей. У меня была детская Библия с указателем в конце, который, по идее, перечислял ваши потенциальные проблемы и отсылал вас к соответствующему отрывку, но там ничего не говорилось об оральном сексе. Может быть, просто конфессия была не та. Так или иначе, утешение не пришло и я отреклась от Господа. В моем сердце зажглась упрямая ярость.
Дома я вела себя попеременно то назойливо, то отчужденно. Я стала гипервнимательной по отношению к сексуальному интересу со стороны окружающих меня мужчин, который теперь, когда пелена спала с моих глаз, казался вездесущим и злокозненным. Когда он присутствовал, я испытывала отвращение. Когда его не было, я старалась его возбудить. Восемь, девять, десять лет: я вприпрыжку бегу мимо мужчин, пьющих сидр на кладбище, и сердце у меня замирает, когда один из них бормочет: «Будь я старше, я бы…»; строю глазки солдатам в грузовике на шоссе через заднее стекло нашей машины; катаюсь по полу, когда кто-то подходит к двери поговорить с моей матерью.
Как большинство девочек в 1980-е, я была фанаткой поп-дуэта Wham!. Облегающие шорты солистов, веселые бэк-вокалисты и футболки со слоганами предназначались для того, чтобы воспламенять контуры допубертатного мозга. Но после «Адриана» Джордж Майкл стал вызывать у меня отвращение. У них были одинаковые развевающиеся челки, квадратные лица и разрез глаз. Прошло 30 лет, однако стоит мне заметить, что у кого-то волоски бровей загибаются к центру, или услышать уговоры, произносимые гнусавым голосом, или увидеть вытянутую нижнюю губу, тянущуюся к моей, – я содрогаюсь. А иногда я отмечаю что-то такое в себе самой и испытываю гадливость.
Во мне уже развивалась эта дихотомия: ярость и потребность, две стороны медали. Убедившись, что никто не услышит, я лупила мягкую мебель, грозилась стенам, разгрызала в щепки карандаши. В моем гареме кукол был один мальчик с пластиковыми волосами. Однажды вечером я лупила его так, что глаза у него гремели. Я исчеркала ему лицо карандашами, проткнула его кухонным ножом и оставила лежать трупом в цветочной клумбе.
Хотя австралийский проект исследования темперамента не выявил различий между мальчиками и девочками в том, что касается тревожности, результаты подкрепили гипотезу, что для девочек с 13 лет и старше характерен более высокий уровень депрессии, чем у мальчиков.
Ангедония – симптом депрессии, при котором у человека снижается способность ощущать удовольствие. Ее может вызвать чрезмерная стимуляция системы вознаграждения головного мозга, но она может также возникнуть от пребывания в среде (будь то дома, в школе или в тюрьме), не вызывающей вовсе никакой стимуляции этой системы. Жестокая ирония состоит в том, что человек может начать употреблять наркотики, чтобы вырваться из подростковой ангедонии, возникшей в силу обстоятельств, а затем через десятки лет вынырнуть с другого конца, в ангедонию, вызванную наркотиками.
В 1970-е гг. психиатр Аарон Бек определил так называемую когнитивную триаду депрессии. Суть в том, что человек в депрессии убежден: я бессилен, мир несправедлив, а будущее не изменится. Но хотя человек с такими убеждениями может считать, что нет смысла пытаться что-то изменить, всегда существует опция самоутешения. Тут на сцену и выходят наркотики.
«Съешь банан», – постоянно говорила мама, когда мне исполнилось 13 и меня настигла ангедония. Она считала, что бананы повышают уровень серотонина, а потому должны улучшить мне настроение. (Теперь мы знаем: серотонин, получаемый из бананов, не проходит гематоэнцефалический барьер.)
Мне было нужно что-то посерьезнее бананов. Я замечала, что в последнее время избегаю одноклассников в школе, а в выходные слоняюсь по своим любимым городским местам, чувствуя себя выжатой как лимон. Я не могла сообразить, что со мной не так. Я не была из неблагополучной семьи, и на этом мое воображение истощалось. В горле у меня стоял комок, в груди леденело, а лоб был словно сжат тисками.
Слау – это ангедония, воплощенная в бетоне. В конце 1980-х на одном краю его центрального района располагался Парк убийств, на другом – стадион для забегов борзых. Где-то посредине было кафе «Первый сорт», где делали вкусные молочные коктейли. С тех пор его вытеснили сетевые пабы, отпускающие три алкогольных коктейля по цене одного.
Каждый день по дороге в школу я проходила мимо огромного члена с яйцами, намалеванного краской из аэрозольного баллончика на заборе. Казалось, он был там всю мою жизнь (на самом деле – лет десять, не больше, так как рядом было граффити с названием группы Siouxsie and the Banshee[3]). Женщины были тоже представлены – граффити на детской площадке содержали похабные ругательства. Качели часто оказывались поднятыми и намотанными на перекладину, так что их было не достать. По горке было размазано собачье дерьмо. На моей памяти в плавательном бассейне (напротив Парка убийств) в конце каждой дорожки обязательно сидел на корточках какой-нибудь извращенец в очках для ныряния.
Разумеется, я верна своей натуре, вспоминая Слау в мрачном свете вместо того, чтобы вспомнить, к примеру, замечательные магазины «Все за один фунт» (они и сейчас замечательные). Я ходила по этим магазинам, как глухонемая, проверяя, сколько времени смогу не говорить, но мне все еще хватало энергии, чтобы время от времени орать на маму. «Изрыгать огонь», как невозмутимо называл это папа.
В детстве я замечала, что мой таинственный отец, возвращаясь поздно вечером из Лондона, с работы, направляется прямиком в гостиную. Глазами я следила за экраном телевизора, но мои локаторы ловили, что происходит позади меня. Я слышала звук тяжелого стакана, достававшегося с полки, щелканье ключика в замке, звон одной бутылки о другую и буль-буль-буль наливавшегося виски.
Что-то спало во мне, дожидаясь триггера. Это случилось однажды вечером, когда мама забирала меня из бассейна. В машине она сказала мне, что папина мать умерла. Я не поддерживала близких отношений с бабушкой и не знала, как следует чувствовать или вести себя. От меня чего-то ждали, но я не понимала, чего именно. Более того, я ощущала, что мне вручили индульгенцию на реакцию.
Когда мои родители разбрелись по разным углам дома, я отправилась в гостиную и включила телевизор на полную громкость. От шкафчика с напитками пахло лаком и выдержанным в бочке спиртным – эта смесь все еще памятна мне. Я взяла стакан и налила туда всего по чуть-чуть – портвейна, хереса, виски, чего-то иностранного и невыговариваемого, – пока он не наполнился. Один только запах напитка вздыбил у меня волоски на руках и озарил некий неясный участок в моем мозгу. От жжения в горле сердце забилось – после месяцев омертвения. «Я тут!» – заявило оно.
Для многих уравнение выглядит просто. Алкоголь и наркотики – обезболивающее. Переживаемая боль может быть эмоциональной, но именно передняя поясная кора – область мозга, реагирующая на физическую боль, – возбуждает блуждающий нерв, идущий от ствола мозга к грудной клетке и животу, и заставляет переживать горе как реальную боль в этих частях тела. Некоторые исследования начиная с 2010 г. даже показывают, что эмоциональную боль и боль непринятия можно облегчить парацетамолом.
Что бы человек ни принимал для облегчения эмоциональной боли, парацетамол или героин, он нарушает тем самым процесс прохождения через когнитивные стадии, необходимые для преодоления травмы. Это труд, требующий времени, сил, самосознания и руководства. Для тех, кого боль терзает здесь и сейчас, наркотики становятся путем наименьшего сопротивления.
