Я натянула одеяло на голову и перевернулась на другой бок. Это даже не назовешь утренней прохладой, это уже натуральный дубак!

Слишком короткое одеяло опять задралось, открывая ноги. Вот так, каждый раз с приходом осени обещаю себе его надставить, а потом нет ниток – они идут на более важные вещи. Например, на форму Оксане, на сарафан, кофту, свитерок… И я в вечной очереди уже два года, понимая, что скорее уеду отсюда, чем дождусь.

Нет, тут неплохо. Но в последнее время я все чаще думаю о том, что делать мне здесь больше нечего.

Здесь – в Забайкальском крае. В глухой деревне под названием Косово.

Хочешь выбраться – нужно идти пешком долго, очень долго, после сесть на старый, разваливающийся автобус, насквозь провонявшийся бензином и машинным маслом и трястись в нем часов пять со скоростью чуть ли не километр в час. Дальше поезд – хорошо, если будет, а то и можно на вокзале застрять. И только потом будет маленький городишко, затерявшийся в холодном тумане. Оттуда можно даже до административного центра добраться – опять же, если поезд будет.

Весь этот маршрут я знала не понаслышке, сама в прошлом году ездила, правда не в центр, нет, добиралась до первого достаточно крупного города. Поступать в институт.

Ага, как же, размечталась, дурочка провинциальная. На бюджет поступить – мозгов не хватило. В местном ВУЗе все места заняли малые народности, медалисты да дети-сироты.

Я ж и не спорю. Им всяко нужнее. Да вот только обида, подлая, нечестная, все-таки давила камнем грудь – мне же тоже нужно. Поступить.

На платное денег не хватит – мачеха ни копейки на меня не потратит, удавится скорее.

На бюджет… М-да.

Впервые тогда, в конце короткого лета, я почувствовала что такое город. Даже наш, не такой уж большой, тихий, спокойный. Со своими чертями. Со своими правилами. По которым я – букашка, не стоящая внимания. Мелкая и назойливая.

Возвращаться домой было уж совсем тошно, заранее представлялись насмешки мачехи, молчаливое попустительство соседей, злобный смех сводной сестры.

Был бы жив папа, всё было бы иначе. При нем она меня не задевала даже. Росла я, как цветок, любимая дочка. Единственная наследница. Потом пусть и не единственная, но все равно любимая. Первая. Дочка от любимой жены, сгоревшей в неделю от недуга.

Папа тогда почернел весь. Поседел. Осунулся. Я мало что понимала, пятилетняя девчонка, цепляющаяся пальцами за его рукав. Заглядывающая в глаза и спрашивающая: «А где мама?»

Что он мог мне сказать?

До моих двенадцати лет мы жили вместе, вдвоем. Он никогда не жаловался, хотя я знала, что ему приходилось нелегко со мной. Но никогда, даже в самую голодную зиму, когда перемерла половина скота, когда мы неделю не могли выйти из дома, а на растопку пустили старые стулья, я не сомневалась в нем. В том, что он меня любит.

Ольга появилась поздней весной, пришла откуда-то из города, поселилась у местной знахарки.

Я тогда была уверена, что папу она приворожила. Я и до сих пор в это верю, да только старуха-Маланья померла три года назад, спросить не у кого. Да и не уверена я, что она бы мне ответила. Своеобразная старуха была. Меня вот привечала, а соседскую Гальку терпеть не могла. Козой называла и плевалась вслед.

Свадьба состоялась, как и положено, осенью.

После того, как папа назвал Ольгу женой, хлынул дождь, будто смывая прежнее наше с ним счастье.

Соседи одобрительно смотрели на пару, уверяя, что у девочки должна быть мама.

А у меня мама была. Моя мама, а не эта холодная блондинка с глазами-льдинками. Они не теплели даже при взгляде на папу, так что я была уверена – она его не любит.

И меня тоже. Меня она вообще любить не могла, я была живым напоминанием о сопернице, хоть и лежащей в земле, но до сих пор живущей в сердце выбранного ею мужчины. Я, рожденная промозглым октябрьским вечером, в детстве часто болела. И была совершенно не похожей на Ольгу. Мелкая, черноглазая, темноволосая, с белой кожей, на которой постоянно проступали синяки, стоило только неудачно задеть угол, я была полной противоположностью даме, которая неестественно смотрелась в нашем медвежьем углу.

Но, стоит отдать даме должное, она никак не показывала вначале свою неприязнь.

Даже по голове гладила. Холодной, жесткой рукой. Те еще ощущения, бр-р.

А два года назад неожиданно умер папа. Он упал, поскользнувшись на льду, ударился головой. Никакая скорая к нам не доедет. Хотя я вызывала.

И кричала, зовя соседей, хоть кого-нибудь. А он лежал, закрыв глаза. И кровь от раны на затылке окрасила снег и лед.

Я до сих пор помню это, красное на белом. Жутко и холодно.

Мачеха не проронила ни слезинки.

И вот тогда я поняла, что она его не любила. Совершенно точно.

А моя жизнь с того самого дня сильно изменилась. Вначале я этого не заметила, занятая похоронами и горем, а потом было уже поздно. Мачеха стала полноправной хозяйкой дома. А я, в свои жалкие пятнадцать с половиной ничего не могла ей возразить. Да и что могла сделать тихая домашняя девочка против Валькирии с вымораживающим взглядом?

Только поступить в институт. И уехать, сбежать, оставив позади место, когда-то бывшее самым родным, а после забравшее всю мою семью. Все, что мне дорого.

Я часто убегала – на речку, в лес, прямо с утра. Лес приветливо распахивал объятия, будто шепча мне: «Ну что, намаялась, бедная?»

Лес жалел меня.

Лес я не хотела оставлять.

Потому что Город меня не любил. Он, как Ольга, был чужой и холодный. Замораживал, толкал, не давал открыть рта.

Крутил, вертел калейдоскопом лиц и людей, встречал воем диких собак в подворотне, поздними прохожими и криками за окном маленькой комнатушки, которую я смогла снять на деньги, полученные за помощь соседке с детьми. Практически святая женщина, поддерживала меня как могла, но могла она мало – четверо детей диктуют свои условия.

Я понимала, и была бы благодарна просто за тепло и поддержку. А получила еще и немного денег на дорогу.

Я пыталась найти работу, не поступив в институт. Но и здесь мне не везло. Кому-то был нужен опыт работы, кто-то не хотел брать на работу девчонку. А кто-то наоборот. И от таких бежала уже я, сверкая пятками.

Устроилась официанткой. Через две недели уволилась к чертям – слишком много лишнего внимания, от которого никуда не скрыться.

Комнату пришлось сменить – хозяйка неожиданно решила продать квартиру, выселив всех жильцов. Так я и семья с двумя ребятишками, жившая в соседней комнате, оказались на улице.

Холодный сентябрьский ветер задувал под куртку, слишком короткую и слишком старую, чтобы греть.

Быстро темнело, я дрожащими пальцами перелистывала странички старой газеты, ища объявления о сдаче комнаты. Желательно, по приемлемой цене. И искренне надеялась, что хоть один из телефонов окажется действующим, а объявление – актуальным.

Нашла. Комната на окраине, у черта на куличках. Но всё же лучше, чем вокзал или подворотня.

Запрыгнув в закрывающиеся двери автобуса, я потерла озябшие пальцы. Ничего. Прорвемся.

Тогда мне казалось, что хуже уже не будет. В какой-то степени я была права.

Комната не понравилась мне сразу же. В общем-то, мне не понравился даже подъезд, старый и обшарпанный, залитый чем-то липким и гадким, с одной мигающей лампочкой без плафона и шприцами под батареей.

Но мне нужно было хотя бы переночевать.

Дверь, такую же страшную и обшарпанную, как подъезд, открыла какая-то тетка. Неопределенного возраста, со спутанной шевелюрой и злыми глазами.

Она цепко осмотрела меня, фыркнула, и прошла в глубь квартиры. Я, поняв, что приглашения не дождусь, прошла за ней.

Квартира была не намного лучше, чем подъезд.

Выкрашенные зеленой краской стены коридора кое-где были изрисованы красками и карандашами. Слева располагалась общая кухня, а справа три комнаты. Из-за одной двери доносился поистине богатырский храп. Из-за другой – громкая музыка и пьяные выкрики.