– Это животное или птица? Где его когти, папа?

– Эй, где солдаты?! Ходят тут…

– Не смотри, не смотри в его глаза, он голый, вдруг больной, бросится…

– Оно воняет! Боже, что за смрад!

– А мне-то говорили, общество будет приличное.

Все почтенные звери на двух ногах, одеты как подобает и праведно возмущены. На них плащи и камзолы, меха и платья, треуголки, парики и шляпки с цветами и фруктами. Львята размахивают флажками и рычат, подражая родителям. Отряд орлов в голубых мундирах, с барабанами на шеях, стоит поодаль, внутри ямы, но на самом ее краю, и вскоре, обменявшись клекочущими криками, начинает отбивать марш. Толпа отвлекается от Людвига, вся подается вперед. Сухопарый долговязый олень, стоящий во втором ряду, сажает на плечи сына-олененка, чтобы тот лучше видел.

– Начинается…

– Начинается, начинается, начинается!

– Смотрите, вон он!

Под эти возгласы по яме ведут еще одного двуногого зверя.

Он без плаща; расшитый жемчугом и серебром камзол цветом мало отличается от грубой кожи. Слон неожиданно не огромен – лишь на полголовы выше четверки конвоиров-волков, следующих с ружьями за левым и за правым его плечом. Слон ступает ровно, не спотыкаясь; приподняв подбородок, словно ищет кого-то в толпе, таращащейся во все глаза и что-то бессвязно выкрикивающей. Кажется, это подбадривания, а обращены они к волкам, на груди каждого из которых – трехцветный кругляш. Одному волку большая пятнистая кошка в зеленом платье бросает к ногам тюльпан. Солдат не позволяет себе подобрать его, перешагивает – но польщенно расправляет плечи, скаля в улыбке сахарные пики зубов.

В лезвии над платформой все быстрее мечется свет, точно оно дрожит от нетерпения. Рядом прохаживается, заложа руки за спину, еще один зверь – лис в багряном камзоле. Он то потирает руки, то дышит на них, то хлопает себя по бедрам, пушистый хвост метет снег. В этих ухватках слишком много равнодушного, рутинного, человеческого. «Я замерз и хочу скорее сделать свою работу».

– Он такой толстый, как же ему разрубят шею? – ерзая, недоумевает олененок, держащийся тонкими человеческими ручками за ветвистые папины рога.

– Там с-свое дело з-знают, малыш-ш, – отвечает кто-то еще, из-за оленьего плеча, но Людвиг не хочет знать, кто издает эти шипящие звуки.

Он остолбенело глядит на ведомого к эшафоту. Во взгляде слона, обшаривающем все, кроме орудия казни, нет гнева и страха, надежды и отчаяния – ничего, словно он не видит разницы между смертью и долгим сном или словно перед его глазами тоже завесь. Но вот слон находит Людвига, впервые спотыкается – и взгляд оживает. Людвиг вздрагивает, поймав теплый, грустный блеск любопытства: «Что ты за зверь?». Людвиг отступает на шаг и, только бы скрыться от липкого, стыдливого ужаса, принимается разглядывать толпу. Ее фантасмагоричность наконец пробивается в сознание, заставляет колени подогнуться. Это не люди, нет, нет. Кто угодно, но не люди. А он?.. Или все проще, это какое-то чужое государство, в границы которого он случайно попал?

Морды вокруг оскалены в предвкушении. Маленькая, в половину роста Людвига собачонка в белой блузе и красной юбке, с раскрашенной румянами зубастой мордочкой, возбужденно распахнула пасть. С языка сочится слюна; юбка сзади ходит ходуном из-за виляющего хвоста. Неподалеку узкоглазая тварь в черном как уголь камзоле, выступив из-за оленьего плеча, тихонько шипит и раздувает чешуйчатый капюшон.

– С-смерть, – повторяет она как заклинание. – С-смерть…

Это шипение, ядовитым сквозняком холодящее Людвигу спину, разносится дальше. На свой лад, воя, ревя и мыча, его постепенно начинают повторять все.

– Сме-ерть.

– Смер-р-рть!

– Смерть!!!

Людвиг вновь смотрит вперед. Глаза слона опущены на снег, спина сгорблена – туда точно взвалили все эти возгласы. Один из волков длинным шелковым платком связывает ему руки за спиной, ворча и путаясь в узлах. Барабаны орлов бьют тише и тише, а гомон снова становится слышнее, в нем все больше кровожадных отзвуков. Кто-то поскуливает от возбуждения. Кто-то довольно урчит. Кто-то в раздражении тявкает, требуя отменить все это и срочно построить виселицу. Ведь гильотина – это так быстро и скучно.

Слон поднимается на эшафот и пересекает его в несколько шагов. На краю помоста он вновь расправляет плечи и поворачивается к толпе. Она, почти вся одновременно, замолкает: мертвый взгляд по-прежнему имеет над ней власть, а судя по тому, как некоторые вцепляются в детей, еще и пугает. Другие, наоборот, рычат громче, щерятся, выпускают когти. У приговоренного есть право на последние слова. Но они не хотят слушать.

Если что-то в слоне и выдает страх, то только подрагивающие уши, а может, это от холода. Он опять приподнимает голову, обегает толпу новым взглядом. Людвиг замечает огромные бивни, вернее, их останки: они обломаны или грубо, небрежно спилены. Пускал ли он их в ход, пытаясь отвоевать жизнь? Или позволил уничтожить, надеясь, что такому – безоружному – жизнь оставят?

– Я умираю невиновным во всех преступлениях, вменяемых мне. – Гулкий голос, растягивающий ударные, разносится так далеко, что у вывалившей язык собачонки сильнее колышется шерсть на макушке. – Я прощаю тех, кто убивает меня. И я молю…

Кто-то протяжно ревет. Орлы, точно по отмашке, снова начинают молотить в барабаны. Звери, то ли споря с этим боем, то ли вторя ему, шумят; некоторые в передних рядах уже едва ли не переваливаются через край ямы. Один из волков-конвоиров подходит к слону и, покачав головой, касается ладонью его локтя. «Время». Шум все невыносимее; каждый стук барабанов теперь отдается в ушах Людвига и превращается в раскаленный гвоздь в черепе. Но он борется с болью и дурнотой, нервно тянет шею, привстает на носки. Как легко потерять в грохочущем гаме слоновий голос, как отчего-то страшно сделать это.

– И я молю Бога, чтобы кровь… – Слон упрямо не сводит взгляда с толпы. – Молю…

К нему идет второй волк, слегка скаля зубы. Лис хлопает в ладоши, месит хвостом снег – и кивает на остро заточенное орудие. Слон пытается продолжить. Большие серые уши все сильнее дрожат, прижимаются к голове.

– И я молю Бога, чтобы…

– МОЛЧИ! – визжит в толпе огромная рыже-полосатая крыса.

– МОЛЧИ! – ревет в унисон черный медведь.

– Толстяка на котлеты! – выкрикивает собачонка в красной юбке так, что Людвиг шарахается от нее, как от чумной, и барабанный бой с новой силой вонзается в его рассудок. Уши приходится зажать. – НА КОТЛЕТЫ!

Толпа вопит все истошнее, но слон делает последнее усилие – и возвышает голос.

– …Чтобы кровь, которую вы собираетесь пролить, более никогда не окропила вас! – Делая шаг назад и медленно разворачиваясь к гильотине, он заканчивает: – Никого.

Волки не встречают напутствие смехом – лишь расступаются, почтительно, но прохладно, почти одновременно пряча руки за спины. «Иди сам, и пусть это будет жест доброй воли», – говорят их мерцающие желтые глаза. Поступь слона остается твердой. Подле лиса он опускается на колени, прижимается щекой к плахе, не смежает век. Людвиг не видит его глаз, но кажется, будто слон снова смотрит прямо на него. Ищет человека среди зверей? Зверя среди людей?

– Недолго оста-алось… – вновь тянет кто-то, на этот раз сипло и заунывно.

Удар едва слышно за быстрым стуком лезвия. Голова слона падает в корзину небрежно, неловко, кочаном капусты – и выдержка изменяет Людвигу, он зажмуривается, чтобы не смотреть на заваливающееся на бок тело, на аккуратный багрово-белый срез могучего горла. Он открывает глаза только секунд через десять, от новых воплей, – и звериное море тащит его вперед. Лис уже достал трофей и, держа за парик, высоко поднял на вытянутой руке.

С неба падает крупный мокрый снег, но оседает уже не на серую слоновью кожу, не на уши, обвисшие мертвыми флагами. В руке палача человеческая голова; лицо мужчины точно скроено из двух: полные щеки и крупные мягкие черты; хищный нос и надменные веки. Глаза смотрят на Людвига – блекло-голубые увядшие незабудки.