В молодости он служил в армии Потемкина и Суворова в гусарах и был во многих походах и сражениях. Из его рассказов памятен один о турке страшном – тоже силаче. Это было на Кинбурнской косе; при этом он вспоминал слова солдатской песни: «Наша Кинбурнска коса наделала чудеса!» Вот что рассказывал богатырь.
Во время одной схватки с турками был взят в плен необыкновенной силы турок, который содержался потом при нашей армии, хвастался своей силой и вызывал русских на единоборство. Многие отваживались с ним биться, но никто не мог его одолеть. Иных он даже изувечил и некоторое время единоборство с ним было запрещено. Вдруг узнает о турке командир того полка, где служил богатырь Д-в. Послали за ним; он находился в главной квартире, оттуда, где содержался турок, в нескольких верстах. Д-в чрезвычайно обрадовался случаю показать свою силу и немедленно отправился в путь с тем провожатым, которого за ним послали. На дороге им случилось брести водою целых восемь верст. По приходе Д-ва ввели в подземный зал, весь увешанный коврами с турецкими диванами по стенам. На полу были тоже ковры. Собрались зрители, состоявшие из главных начальников войск, и был приведен турок. Д-в признавался, что турок ему показался очень страшным. Он был необыкновенно огромен и широк. Но Д-в, никем еще не побежденный, надеялся на себя крепко и стал читать суворовскую молитву, которую он читал во всех случаях жизни и которой, как он говорил, научил их сам батюшка Суворов. Бойцам велели раздеться донага и потом подали им два богатых турецких платка, которые они тут же повязали каждый сам себе на шею. Потом, взяв друг друга левой рукой за платок под горлом, стали ходить. Д-в был предуведомлен, что турок бьется обыкновенно головой в грудь, и потому, заметив, что платок у него повязан на шее свободно (чтобы при ударе головой было свободнее рвануться вперед), остановился и потребовал, чтобы платок у турка перевязали снова несколько туже. Платок перевязали, и они, схватившись снова, начали ходить. Турок много раз покушался ударить Д-ва в грудь, но никак не мог сломить его руку. Бой продолжался долго, самым ожесточенным образом. Наконец турок был побежден.
Вскоре после этого подвига, при первой схватке с неприятелем, Д-в был произведен в корнеты и потом вышел в отставку.
Он жил то у одного, то у другого знакомого, а летом и просто где-нибудь в поле или в лесу. Он обладал еще одной странной способностью – он умел укрощать всякую злую и неизвестную ему собаку и не было примера, чтобы его собаки кусали. Когда его спрашивали, как он это делает, он обыкновенно отвечал: «Я, батюшка, суворовскую молитву читаю!»
К таким же феноменальным силачам принадлежал Ал. Ст. К-ин, орловский дворянин; росту он был два аршина и 13 вершков, толщины необъятной – он служил тоже при Екатерине II в кавалергардах и затем в Гатчине у Павла Петровича – сила у него была колоссальная, он крестился пятипудовыми гирями, поднимал одной рукою двенадцать пудов, играл в мячики пятипудовыми гирями, разрывал канат в два дюйма толщины, сгибал и разгибал широкую железную полосу, поднимал более 20 пудов.
При вступлении императора Павла I на престол – государь лично знавший и любивший его, спросил, куда он хочет быть назначен. К-ин отвечал, что он по тяжести своей в кавалерии служить не способен, потому что никакая лошадь его не выдержит, а в пехоте потому, что не может ходить в строю, и потому просил у царя службы гражданской на родине. Император приказал его произвести в коллежские асессоры с назначением в Орел городничим. Предание гласит; что он имел право писать государю лично, и даже получал ответы.
К-н, служа городничим, на всех наводил такой страх, что им пугали матери детей, и продавцы на базаре бегали от возов, только бы не попадаться богатырю-городничему, в гневе бывшему неумолимым, зная, что его проделки всегда сходили ему с рук.
В досаде он поднимал купцов за бороды выше своей головы и перебрасывал через забор; лошадь убивал кулаком с одного раза.
Одного мещанина, в чем-то провинившегося, городничий не хотел ударить рукою, а толкнул пальцем в бок и переломил ему ребро. Он раз остановил за рога бешеного быка и держал его до тех пор, пока подоспевшие люди не спутали его ног. Сила этого городничего была чисто сказочная.
В двадцатых годах в Петербурге, в числе проказников был некто Ч-ев. Он был предводителем тогдашних балетоманов, который неоднократно делал репетицию аплодисментов и вызовов и отряжал в раек наемных хлопальщиков, где по установленному знаку они должны были вызывать дружно. Но нередко по поводу таких вызовов происходили и ошибки. Раз в каком-то балете, пред появлением одной из балерин, показалась на сцену незначительная танцовщица. Ч-ев в эту самую минуту, по рассеянности, выдернул платок из кармана, хлопальщики приняли это за сигнал и такой произвели оглушительный прием, что бедная танцовщица смущена была до крайности и в недоумении скрылась за кулисы.
У Ч-ева были проказы еще забавнее. Театральные кареты, возившие воспитанников для кордебалета из школы в театр, находились тогда в самом жалком виде, они тянулись всегда на тощих, по суткам не кормленных клячах, одна за другою. Этот проказник пред разъездом из театра имел обыкновение раздавать на водку кучерам, возившим эти кареты, чтобы они слушали на пути его команду, и забавлялся тем, что, проезжая на резвой своей паре в дрожках мимо целой вереницы карет, он кричал: «Стой, равняйся!» – и по команде его все кареты и фургоны оставались неподвижными.
Он не раз появлялся и на сцене в одежде какого-нибудь пейзана в дивертисментах, переодетый так, что сразу его было очень трудно узнать; только по дружному хохоту его товарищи узнавали мистификатора, и долго начальство разыскивало, как он мог попасть на сцену.
В описываемые нами годы в лучшем петербургском обществе было много людей, которые в закулисных делах актрис принимали самое горячее участие; известно несколько случаев, где публика нелюбимых актрис встречала в неподходящих для них ролях самым дружным шиканьем и не давала им сказать ни одного слова, приводя полицию и театральное начальство в недоумение. За такие проделки театралы часто платились арестами и даже высылкой из столицы, как это было с известным Катениным, высланным графом Милорадовичем в его костромское имение.
В Москве раз театральный скандал дошел до того, что вышло приказание из Петербурга арестовать таких зачинщиков и рассадить военных или военно-отставных по гауптвахтам, а статских по съезжим домам. В числе временных жильцов съезжей был известный всему Петербургу богатый граф СП. Потемкин, внучатый племянник светлейшего Потемкина-Таврического. Этот театрал перенес весь свой дом на одну из таких съезжих, всю свою роскошную обстановку – и там задавал самые лакомые и веселые обеды.
В своем заточении граф пробыл там с неделю, и когда узнику была объявлена свобода, то он тотчас же покинул белокаменную и переехал навсегда в Петербург. Петербургские старожилы помнят хорошо еще сановитую фигуру графа; Потемкина лет сорок тому назад можно было каждый день встретить в первом ряду кресел александрийского театра. Он был оригинал, каких немного, рожденный с наклонностями ко всему изящному и прекрасному. Он был тонкий ценитель драматического искусства, стихов, музыки и архитектуры. Он любил драму, комедию, балет и оперу и везде был полезен справедливостью и основательностью своих приговоров. Тогдашний директор императорских театров Гедеонов высоко ценил его мнения и очень часто обращался к нему за советами. Все артисты знали его, уважали его суждения и собирались часто к нему, встречая самый радушный прием. Граф начал свою службу в Преображенском полку. В Тильзите он стоял в почетном карауле у Наполеона, который, узнавши его фамилию, вступил с ним в разговор вопросом: «Vous etes, n'est се pas, le neveux du celebre Prince de la Tauride?»[10] и потом расспрашивал его о службе, родных и проч. Граф Потемкин был петербургским старожилом, он вышел в отставку в 1810 году. С молодых лет он вращался в литературном кругу, перевел стихами известную «Гофолию», которая с успехом давалась долго на сцене, хотя и не была напечатана. Он издал свои стихотворения «И мои мечтания» и написал несколько остроумных театральных пьес. Одна из них «Последняя песнь Лебедя», была сочинена им в 1853 году, для прощального бенефиса Веры Васильевны Самойловой.
