Сама присела рядом, – склонила голову – смотрит. Фёдор перекрестил стол, сам перекрестился, уселся завтракать: – А ты мам, чего не кушаешь?

Мать не отвечает, смотрит с изумлением, – Ты что это, Фёдор, еду крестишь что ли?

– Ну да, мам, перекрестил, что-то не так?

– Да всё не так, нельзя сейчас еду крестить, не то время, ты больше так не делай.

Фёдор насупился, посуровел, замолчал.

– Федь, ты слышал меня, не делай так более, хорошо? И потом, с чего ты это начал, кто тебя научил? Не крестил никогда, и вот ни с того, ни с сего начал. И вообще, ты сегодня какой-то не такой.

– Какой, не такой, не пойму, объяснись пожалуйста.

– Фёдор, ну не такой, я же чувствую, словно что тобой случилось, ходишь кругом, заглядываешь всюду. В первый раз видишь? Вздыхаешь недовольно. Даже это твое "объяснись пожалуйста". Целоваться с утра бросился, будто вечность целую не видал. Тебя что, подменили? Или повзрослели? Что случилось, рассказывай.

Фёдор смотрел на мать, а голова считала варианты, считала быстро, не угнаться за ней самому сильному компьютеру. Считала и не находила. Ни одного, кроме одного. И выходило так, что делать нечего, придётся признаваться, – материнское сердце не обманешь, не проведёшь. Быстро же она его раскрыла. Мать есть мать. Мама, она сразу чувствует, любой обман, даже и не обман, а фальшь малейшую. И стоит ли обманывать мать, кому ещё довериться, как не ей, той, что ночами у твоей кроватки не спала, той, что готова за тебя на любую беду, и на смерть любую. За кровиночку свою, за сердечко свое. И Фёдор решился…

– Мам, ты только не волнуйся, я тебе сейчас расскажу. Но странно это всё. Ты только не волнуйся, ладно? Не будешь?

– Ты что такое натворил, Феденька? Что случилось?

– Ой, мать, да нормально все, – Фёдор махнул рукой, – ну что ты сразу, что натворил, что случилось? Хорошо всё, правда. Это я о тебе волнуюсь. И сказать, как не знаю, чтобы помягче значит вышло.

– Слушай Федечка, не тяни, а? Говори, прошу тебя, говори поскорее. Что ты всё тянешь, еще хуже делаешь, уж лучше бы сразу рассказал, и делу конец. – мама встала, опёрлась руками о стол, словно собралась уходить.

– Ну, что ж, мать, слушай, – да ты только сядь, в ногах то, правды говорят нет, что выстоишь?

Мать усмехнулась, – Ну да, ногами правду не выстоишь, да вот только и задницей не высидишь, – но на табурет всё же присела.

Фёдор пропустил последнее мимо ушей и вздохнув начал.

– Знаешь, сегодня со мной будто что-то произошло. Будто в другом мире побывал, и в мире этом пережил многое, и узнал многое. И словно вырос там. Настолько вырос, что и ощущения сейчас другие, и к жизни отношение другое. Не детское совсем. Будто повзрослел душою, но вот телом и не вырос вовсе. И пересказать тебе не могу всё, потому как сам ещё не всЁ полностью осознаю. Словно и не сон был, а жизнь настоящую прожил, – Фёдор на полу фразе споткнулся, остановился, встревоженно глядя на мать, приняла – нет ли.

А та, снова улыбнувшись, потрепала его по голове, – Фантазер ты у меня Федька, сказочным языком заговорил. Вырастишь – писателем станешь. Фантастом. Как Стругацкие.

А потом, глянув на часы на подоконнике заспешила: – Ох Феденька, заговорились мы с тобой, без четверти же, пора Ванечку будить. Убери со стола, собаку покорми, а я быстро Ванечку соберу и пойдём, – мать поджала губы.

– А про это мы с тобой позже поговорим, интересно ты рассказываешь, да и слог чудной какой-то слышится, но всё будто по-настоящему. Складно. – мать поцеловала Федора в макушку и вышла…

Фёдор убрал со стола, помыл посуду. Посмотрел сливное ведро – больше половины, вынес и его, только не в туалет, а на улицу. Слил в неглубокую колею, вода широко разлилась, и спустя десяток секунд впиталась в сухую землю. Нужно бы ямку под умывальный слив выкопать где-то в уголке участка. Не будешь же так таскать постоянно, и в туалет тоже не дело выливать. А вообще сделать бы канализацию, пяток колес легковых вкопать, трубу завести, много ли той воды с умывальника будет, всё впитается.

Так, что теперь? Теперь накормить собаку. Похоже это его, типа обязанность. Собака смотрела глазами преданными и находилась в состоянии тревожного ожидания. Ну в каком ещё состоянии ей находиться, если она с вечера не жрамши, а тут кормилец родной проходит? Конечно же в тревожном. Вроде как каждое утро кормят, а ну как сегодня сорвется?

Фёдор вылил миску помоев – хлеб, разведенный ополосками с тарелки и сковородки. Собака благодарно вильнув хвостом, зачмокала с видом ударника соцсоревнования.

Это я шучу так? Фёдор усмехнулся. И остановился, глядя на глотающую похлебку собаку. Что-то не так, а что именно не так, он и не понял сразу, – но ещё мгновение и его озарило – появилось новое чувство. Тревожность. Ещё не тревога, еще не замигала красная лампочка, но понимание: что-то не так, уже пришло.

И сразу, после осознания этого, появилось объяснение. Вернее, появились вопросы, которые требовали объяснения. Почему собственно в доме и во дворе так запущено? Почему мать спит с Ванечкой в проходной зале на панцирной полуторке, а не в спальне с отцом? И где вообще папа, почему он с нами не завтракает, да и мать ничего с утра не поела.

Размышления его прервала мать, – приоткрыв дверь, она позвала: – Фёдор, мы уже почти готовы, одевайся, сейчас выходить будем.

Зайдя в дом Фёдор буквально наткнулся на младшего братишку, тот, увидев его, по-младенчески залепетал:

– Фе-фе, Фе-фе, – схватил за ногу, задрал голову и потом уже требовательно: – Фе-фе, Фе-фе.

Фёдор схватил его на руки, поднял на вытянутых, и в свою очередь загулил:– Братан, братуха, Ванька, едрён батон, – говорил Ванюша плохо, но Фёдор его понимал.

Сбоку мать, удивленно рассматривала встречу двух братьев, по эмоциям и накалу страстей затмившим встречу на Эльбе.

– Ты что Фёдор? Ты потихоньку, не урони его, он тяжёленький.

А Фёдор не мог остановиться: – Ванюшка, братуха.

В той, другой жизни, Ванька погиб в начале девяностых, заступился в кафе за девчонок, и был насмерть подрезан местными гопниками. Эх, братуха, говорил тебе, уговаривал, пошли заниматься боксом, борьбой. А ты всё в шахматы рвался. Мастер спорта по шахматам тебе не помог. А вот мастер спорта по боксу и самбо, глядишь выкрутился бы. А так, погиб не за зря, чистый, добрый, интеллигентный мальчишка. Да уж, добро должно быть с кулаками. Читайте Ильина. Но ничего Ванюша, мы это всё исправим.

Мать отобрала отчаянно сопротивлявшегося Ванечку: – Иди Федечка, одевайся поживее,

Синий костюм, белая рубашка, блестящие черные туфли, коричневый ранец, – всё как у людей, всё новенькое и очень вкусно пахнущее. Фёдор аж зажмурился от удовольствия и вдохнул этот запах всей своей маленькой грудью. Кстати и совсем не маленькой для восьми с половиной лет.