Поезда Бекшеев, говоря по правде, недолюбливал. Из-за тесноты, запаха и этого вот мерного убаюкивающего грохота. Из-за того, что вагон покачивается, и с ним покачивается столик, и чай, что стоит на этом столике. Серебристая ложечка вяло дребезжит, сталкиваясь с краем стакана.

И вообще что-то есть такое, на редкость раздражающее.

Нервы.

И голова, что второй день болит. Нехороший признак. И сказать бы. А то и вовсе отправиться бы к целителю, благо, Бекшеева в любое время приняли бы. И боль бы сняли. И вовсе бы здоровье поправили, то, что осталось.

Правда…

Бекшеев посмотрел в окно. Сумерки. И лес в них глядится сказочным, мрачным. Еще немного и вовсе на землю опустится тьма, укрыв и лес, и дорогу.

Целитель наверняка сказал бы, что Бекшеев перенапрягся. И ладно, если бы только самому Бекшееву. Так позвонит же матушке в лучшем случае, а в худшем – Одинцову, потребовав, чтобы его, Бекшеева, от службы отстранили ввиду плохого здоровья.

И тогда…

Он потер шею.

– Я дома с самой войны не была, – Зима устроилась напротив. И чай свой держала на коленях, обеими ладонями обняв подстаканник. – Честно говоря, и не тянет особо.

Девочка свернулась клубком, но уши её подрагивали. Она явно прислушивалась к каждому слову. А еще ей категорически не нравился поезд. И по тем же причинам, что Бекшееву – запахи, звуки.

И люди.

Людей в вагоне было много. пусть и отделенные тонкими перегородками, укрывшиеся в купе-норах, но они все же присутствовали.

– Правда, это не совсем дом. Мы дальше жили… от границы если. Или ближе? Сложно теперь разобраться. Смотря откуда считать. И в Городенской волости мне бывать не приходилось. То есть, может и случалось забрести во время охоты, но это так… а чтобы осознанно, так и нет.

– Расскажи, – попросил Бекшеев, ослабляя узел галстука.

– Да сними ты его вовсе, – она поставила чай на столик и потянулась. – Дай сюда. Вот так… голова давно болит?

Соврать бы. Но почему-то не получается.

– Второй день.

– К целителю ты не пошел.

– Нет, – странно, но сейчас Бекшеев чувствует себя на редкость глупо.

– Дурак ты…

– Какой уж есть, – пальцы у нее теплые. И с пуговкой на рубашке справляются быстро. Даже чересчур. Дышать и вправду легче. Может, дело в том, что воротничок тугой?

– Боишься, что отстранят? – взгляд внимательный. И руку не убирает. Правда, дверь вдруг идет в сторону и в купе просовывается голова Туржина.

– Звиняйте, – хмыкает он. И дверь закрывает. А Зима морщится.

– Слухи пойдут, – Бекшеев опять чувствует себя виноватым. И пытаясь загладить, скатывает галстук в комок, который отправляет в карман пиджака. А потом, поддавшись моменту, и сам пиджак снимает, чтобы пристроить на крючке.

– Одним больше, одним меньше, – Зима отмахивается. – Они и так уверены, что мы любовники. Так что… хочешь, попрошу Тихоню, чтоб он ему морду набил?

Бекшеев представил.

Хмыкнул.

И рассмеялся.

– Это окончательно убедит всех, что я слабак и мамочкин сынок. И еще инвалид. Хотя… справедливости ради, все так и есть.

– В жопу справедливость, – Зима забралась на полку с ногами. – А к целителю заглянуть надо. Приедем и найду кого… это не дело, Бекшеев. И отстранить тебя не отстранят. Скорее уж возьмут в штат кого, чтоб по пятам ходил и давление тебе мерял.

Бекшеев представил и содрогнулся.

– Схожу, – пообещал он. – Вот как только найду… а ты не увиливай.

– Я не увиливаю!

– Увиливаешь. Рассказывай.

– Я там не была…

– О том, где была, – он чай пригубил. Тот, несмотря на зачарованные подстаканники уже начал остывать, но зато был сладким-сладким. – Информация, Зима. Чем больше информации, тем мне легче.

– Информация… – протянула она. – Как-то вот…

И замолчала.

Повернулась к окну, за которым тьма сгустилась. Поезд и пошел как-то мягче, что ли, будто задавшись целью убаюкать всех, кто был.

– Эти головы могут быть частью какого-то ритуала? – Бекшеев ощутил, как сумрак пробирается внутрь вагона. И ему не помеха желтый свет фонарей. – Их выставили довольно демонстративно, и в этом есть свой смысл, но… какой?

– Нет.

– Смысла нет?

– Богам давно не приносят в жертву людей, – Зима отвела взгляд от окна. В сумерках черты лица её становились мягче. И кажется, еще немного и Бекшеев увидит ту девочку, которая навсегда осталась в лесу где-то под Менском. – Когда-то давно… да и то сейчас споры идут, насколько знаю, правда это или выдумка. Главное, что давно… да… и не все боги таким жертвам рады. Старуха… была у нас одна, жила при доме. Она говорила, что иногда люди сами идут к богам. Несут им свою жизнь в дар. Если хотят попросить о чем-то… о ком-то. Скажем, за ребенка больного, чтобы поправился. За… пропавшего… не знаю, за что. Главное, что дар должен быть добровольным. Именно решением самого человека, а не когда его там покупают или вынуждают. Что если за деньги или вынуждают, боги видят. И не примут. А еще и наказать могут тех, кто… нельзя врать богам.

Она опять замолчала.

Впрочем, ненадолго.

– А вот скотину порой подносили. По праздникам там или тоже когда поклониться хотели. Попросить. И головы отрезали…

– Как этим?

– Не знаю, – Зима покачала головой. – Смотреть надо. Хотя… что я там высмотрю? Мне тогда и было-то… да и девка. Кто девку к серьезным делам пустит? Нет… надо попросить кого из жрецов. Если, конечно, там вообще община будет.

– А может и не быть?

– Может. Война по губернии прошлась мелким гребнем. А таких, как мы, выкашивали… выискивали. Не уверена, что вовсе хоть кто-то да уцелел.

– Поищем.

– Да и потом… церковь язычников не жалует.

И это тоже верно. Пусть Император и даровал свободу веры, но одной свободы недостаточно.

– Приедем – посмотрим… головы вот только. Не получается.

– Что с головами?

– Их оставляли. Богам отдавали кровь. И оставляли головы. На капище. И даже потом, когда один череп оставался, его вешали на частокол. Там все-то вокруг в костях было…

Именно поэтому язычников побаивались.

– Но унести голову с капища… это оскорбить богов. Так что нет, думаю, язычники тут не при чем, – Зима все-таки села и покосилась на дверь. – Пойду я. Тебе отдохнуть надо.

Бекшеев тоже поднялся.

– Провожу.

– До соседнего купе?

– Мало ли…

Лениво поднялась Девочка, потянулась, всем видом показывая, что прекрасно и без Бекшеева они обойдутся. Во всяком случае здесь. Впрочем, взгляд у нее был по-женски лукавый.

– Спокойной ночи, – сказал Бекшеев уже у двери.

И ему ответили:

– И тебе. Травы не забудь выпить… и целитель! Завтра же!

А потом дверь закрылась, и Бекшеев остался один в длинном узком коридоре. Под потолком горели светильники, причем ближайший подмигивал, и этот, мерцающий свет, порождал новую боль. Чтоб вас всех… и главное, чувствует себя Бекшеев редкостным дураком.

Сна же ни в одном глазу.

И в купе возвращаться желания нет. Одно на троих. И значит, весьма быстро появится Туржин. Говорить ничего не скажет, но достаточно будет и ухмылки…

Чтоб вас…

Заниматься надо.

Упражняться. В зал вот сходить спортивный. Или тренера нанять, который, раз уж Бекшеев сам не способен, проследит за распорядком, графиком и иными важными вещами.

Бекшеев похромал к выходу.

Из приоткрытой двери донеслось:

– …с любовницей своей едет… только, девочки, я вам так скажу… ей до вас далеко… страшная до жути. Прям смотришь и…

Кулак сжался.

И разжался.

И Бекшеев, стараясь двигаться тихо настолько, насколько возможно, прошел дальше. В тамбуре было пусто, а через откинутое окно проникал свежий воздух. Он пах тем же раскаленным железом, дымом и еще самую малость – распаренным за день сосновым лесом.

Бекшеев просто стоял и дышал, чувствуя, как отпускает.

Головная боль.

Страхи.

И все-то, что в душу нанесло…

…но головы, как бы парадоксально ни звучало, не шли из головы. Тел ведь не нашли. Следовательно, кто бы ни убивал, он знал, как избавиться от трупа. А это не так-то просто. Впрочем, там ведь, судя по карте, леса кругом… и болота есть, и озера, и болотные озера, которые почти врата в бездну.