В составлении методичных инструкций и неукоснительномих соблюдении равных Ели не было. И Лёли начал готовить. Он, нах, сам себе не верил, но носился по велению Елиных лап по магазинам, в которых до тех пор в жизни своей не бывал, в поисках каких-то разъёмных форм и керамических кастрюль для запекания («Господи, чего ж только на свете не придумают», – ворчал про себя Лели). Купил себе ноутбук.
– Это ещё что за новость! Две пар брюк на одну пятую точку не наденешь. И без пятой пары своих дедкиных черевичек обойдешься. А ноутбук для работы должен быть! Как и измеритель сахара и давления, – говорил Ели. Да, браться за дело он умел. Лёли фырчал, пыхтели млел.
Никогда в жизни он не был так идиотски счастлив, как когда Ели его отчитывал: «Ну как, ты мне объясни, КАК можно резать одну луковицу целых 8 минут? Да, я засёк время». А потом они вместе гордились и хвастались шедеврами, приготовленными Лёли по рецептам и под неусыпным руководством Ели.
Время шло. Дух пропадал всё чаще и дольше. Ели медленно, но верно занимал в жизни Лёли всё больше места, времени и пространства. Он был глубоко надломлен, как и Лели, только Лёли это в себе отрицал и даже мысли о слабости подавлял, никому этого не показывал. Только Ели. Ему он впервые признался, что, когда мать при живых отце, тётях и бабушках сдала его в интернат, каждый день другие дети говорили, что его больше не заберут. Что он врёт, и нет у него никого, потому иначе он здесь бы не оказался, и что теперь он тут навсегда. Как жил то у одной бабушки, то у другой, а потому каких-то маминых подруг. Как гулял по разрушенным домам, ползал и изучал мир по помойкам. Сколько он сменил школ и садиков. Сколько было новых людей. И что у него никогда не было настоящего дома.
Ели искренне ненавидел себя, а Лёли пытался переубедить его, перебороть эту ненависть своим искренним восхищением и обожанием. И сам не заметил, как они договорились до пляжа и пальм, и как Ели начал рассказ о музыке и запахе зелёных апельсинов, и как случилась ночь. Первая среди многих ночей и дней, про которые не рассказывают внукам и детям. Лёли не считал, что они делают что-то предосудительное, но Духу почему-то всё равно об этом не рассказывал. Хотя и был уверен, что тот всё знал, ведь Ели ему рассказал. Как и Рожди всё рассказал Ели про их дружбу на окне и не только. Но всё это не имело никакого значения, просто вот такая любовь.
Лёли распускался как цветок, это чувство его переполняло. «Я люблю мужчину. В очень странных обстоятельствах. Эта любовь похожа на мою любимую музыку фаду и слово «саудади[9]». Он сам как музыка, от которой душа поёт, и сердце распускается пламенеющими лепестками, за спиной вырастают крылья, а в глазах и уголках губ играет самая нежная из всех улыбок. Я впервые настоящий. Самая подлинная из всех версий, которая не пытается казаться, а желает просто быть. Люблю его тело, разум и душу. Непереносимо его люблю. Не боюсь доверять. Безоговорочно и без сомнений. Наверное, впервые в жизни. Я счастлив от того, что счастлив он, и страдаю, когда ему плохо. И хочу жизнь отдать за него. Потому что верю – он лучший, и сможет изменить этот мир.
Они с Ели гуляли и готовили, весь мир Лёли был там. С ним. За стеклом. Всё другое перестало существовать. Балет, музыка, немецкий язык, который учил Ели, литература, рецепты, – вся Елина каждодневная жизнь. И нужность. Его, Лёлина, Ели нужность. Стоило чуть задержаться, Ели уже нетерпеливо постукивал в стекло и вопил: «Ну ты де? (голосом кота, из обожаемого обоими рассказа – «Тятя ты де был? а я лишался…») Я всё посчитал, ты должен был вернуться семь минут назад. От остановки до дома шесть, ну хорошо, семь с половиной минут, ещё три минуты, чтобы вымыть руки и переодеться, и уже две минуты как ты должен сидеть тут. А тебя нет! И шарф мне не сфотографировал и не прислал, а значит, опять гулял и его не надел!»
Когда Ели было плохо, он просил Лёли, чтобы тот рассказал ему сказку, перенес их в маленький белый домик на берегу океана, с синей дверью и белыми кружевными занавесками на окнах.
«Только не дари им никому тюльпаны. Не дари ни один тюльпан[10]».
Так они и жили. Дух Рождества вечно витал где-то по своим проектам. Иногда весело и разбойно вносился и устраивал пирушечно-безалкогольный кавардак, после которого Ели всё убирал и оттирал белой тряпочкой, а Лёли, веселясь, наблюдал за этим через стекло.
А потом, Лёли даже не заметил когда и не знал, почему и как, – счастье кончилось. Он думал, что дальше просто, но он не спасся от самоубийства, хотя бродить по шляхам жёлтым и длинным стал, ой, как стал[11].
Если бы Лёли только знал, как быстро Рожди уйдет, и всё закончится, он впитывал бы всеми клеточками, записывал каждое слово, чтобы бережно хранить и ничего не забыть. Но Лёли просто растворился в этом безбрежном и окутывающем его счастье.
Он тогда уже полностью попал под власть Ели, и не сразу заметил, как Дух молчал и тосковал. Как краски вокруг и карие лукавые глаза его тускнели. И однажды он, попрощавшись, исчез. Ушёл. Дух не может жить в нужде, он теряет крылья и способность летать, утрачивает свою суть. Тогда Лёли этого не понимал.
Ели был разрушен. И всё вокруг рушилось и кричало вместе с ним от нестерпимой внутренней боли. Трескались стены замка, разлетались на куски стёкла, мир попросту ломался на части. Ели молчал. А когда говорил, то все, даже самые обычные слова отравляли всё живое вокруг ненавистью. Тогда Лёли узнал, как может быть зол и жесток его прекрасный принц.
Лёли всё чувствовал и ничего не мог сделать. Его топило. Он думал, что поможет Ели выплыть, поэтому плыл, барахтаясь в этом шторме сквозь ранящие его обломки, к Ели. Пытался подставить ему дощечки или плечо, – только бы он не утонул, только бы не утонул!
Однажды, когда Ели пропал, Лёли сидел один на полу в тронном зале перед тёмными пустыми окнами и просил, сам не знал у кого, как умел, – спаси Ели. Забери меня, мою жизнь, здоровье, удачу и всю благодать, положенную мне, и отдай ему. Только не его, пусть он выберется и живёт дальше. Он ведь так прекрасен. Выше, чем все идеалы. Он должен жить! Так прошло три ночи. Ели вернулся. Живой, но слабый, он был в больнице, операция, ливер. А Лёли слёг. Три отита подряд (бедные лисье-волчьи уши), боль, пронзающая мозг и отключающая, температура и снова боль. Потом нервный срыв, угроза гипертонического криза, санаторий, белое ледяное безмолвие. Между землей и небом нет линии горизонта, тёмная вода, чёрная река. Переломанная лапа. А потом всё.
Словно с Духом Рождества ушла радость. И любовь. Лёли как мог старался поддерживать своими маленькими лапками рухнувший мир своего красавца-гиганта. Но тот мрачнел, становился всё злее и колючей. Вместо бодрящего запаха хвои, по залу витал вкус тлена и смерти.
Ели начал коллекционировать разных людей, – пустых, хамоватых, глупых, сомнительных и совершенно ему не подходящих, не его уровня. Он непрерывно устраивал какие-то сборища, водил к себе экскурсии, бесконечно со всеми общался, всё время тратил на них. Водил в свою элегантную залу с роскошным убранством немыслимой чередой ватаги крестьянских детей из округи. Среди них попадались те, кто обзывал Ели и кидал в него камни. Скаля зубы, Лёли кидался на мальчишек, которые орали Ели, что он зелёная хвоя.
Всё реже и реже Ели подходил к окну. А Лёли всё сидел на стуле в своей снова ставшей пустой и тёмной каморке с голыми стенами и ждал его. Смотрел, как менялись фавориты. «Все красавцы расписные, великаны удалые, все равны как на подбор[12]». Где-то только затерялся дядька Черномор. Новая сказка всё не клеилась.
Потом в Ели снова начались перемены. Лёли сидел и с удивлением взирал, как принесли и поставили в кадке пальму. Она была раскидиста, безумно титулована и хороша, даже какой-то там по счёту самой красивой в мире. Ели приосанился, начал плющить иголки и даже пытаться ими шелестеть, поднимая лапы кверху, бесстыдно оголяя ствол. Их встречи и разговоры с Лёли становились всё отстранённее, поверхностнее и реже. Они скатились до просмотра детективных сериалов, на которых Лёли постоянно засыпал. Всё куда-то катилось.
