Нат достает пиво из обоих карманов и предлагает нам с Харпер.

– Нет, – резко отвечает она. – Натти, я же писала тебе. Я больше этим не увлекаюсь.

– Да ладно! – его голос звучит как-то странно. – Уайлдер вот выпьет баночку.

Хотя я не говорил, что буду.

– Нет, – отрезает она. – Хватит.

Нат передает мне бутылку, но я качаю головой. Не хочу, чтобы Харпер было еще тяжелее.

– Ну и ладно, – бросает он, запрокидывает голову и выпивает бутылку целиком. Потом открывает вторую и высасывает ее тоже. На его загорелом горле при каждом глотке ходит кадык. Он вытирает рот. – Сыграем в бутылочку?

Я смотрю прямо на него:

– Я думал…

– Что, Уайлдер?

Нат, похоже, ожидает, что я сейчас расскажу про его бледную девушку. Но ничего такого я делать не собираюсь.

– Я в таком не участвую, – заявляю я. – Сначала своди меня поужинать, прежде чем перейти к чему погорячее.

Нат кидает на меня хмурый взгляд.

– Ты выпил все мое пиво. Пришлось снова идти на заправку. Не ожидал, что ты оставишь меня без денег.

– Не будь таким вредным, Нат, – фыркает Харпер.

– Ой, скушаете, – огрызается Нат.

– Что ты хочешь этим сказать? – удивляюсь я.

– Да, что? – подхватывает Харпер. – Может, ты хочешь сказать «выкусите»? Наверное, так?

– Нет. Это такое выражение, «скушать что-то», – сконфуженно оправдывается Нат.

– Нет, – говорю я.

– Нет, – подтверждает Харпер.

– Заткнитесь, – бормочет Нат, хотя уже с улыбкой.

Кажется, в этот момент обстановка разряжается, но тут Харпер кричит. У забора застыла бледная фигура – вытянутая и тонкая, как пламя свечи.

– Что ты здесь делаешь? – раздраженно спрашивает Нат. – Не ходи за мной!

– Мне было скучно, – объясняет Бетти, выходя на свет.

– Привет, – говорит Харпер.

Бетти смотрит на нее, но ничего не отвечает. Просто неподвижно стоит на месте. Нат резко встает:

– Увидимся завтра, ребят.

Их шаги затихают вдали.

– Что с ним такое? – спрашиваю я. – Он вел себя дико странно.

Харпер пожимает плечами:

– Доставай доску для нардов. Будет здорово. Снова только мы вдвоем.

Мое сердце больно подскакивает в груди.

После двух партий Харпер говорит, что устала. Я провожаю ее до нашего места. По пути она молчит, но я чувствую ее присутствие, совсем как раньше. Как будто рядом со мной теплое солнышко. Я представляю, каково было бы взять ее за руку, хоть как-то к ней прикоснуться, но это кажется просто невозможным. Она будто в саване собственной отчужденности. Мы останавливаемся, когда Харпер замечает свой дом.

– Отсюда я сама.

– Но я должен тебя довести… – Не хочу бросать ее. Нужно найти какой-то способ привлечь ее внимание, чтобы она заметила меня.

– Чем меньше родители знают, тем лучше. Они мне не особо доверяют. Впрочем… – прибавляет она в порыве искренности, – я им и не давала повода.

Не могу отделаться от чувства, будто она воспользовалась первой же возможностью остаться в одиночестве. Избавиться от моей компании.

Я возвращаюсь вдоль скалы, под ярко горящей луной. Это был странный вечер, и меня переполняет нездоровая энергия. Я почти хочу, чтобы что-нибудь случилось: какое-нибудь страшное происшествие с чем-то или с кем-то, пусть даже со мной.

Наш Свистящий коттедж выступает из темноты. Родительской машины до сих пор нет. Повернув за угол, я вижу льющийся из окон гостиной свет, горящий красным из-за штор. Кто-то сейчас в моем доме.

Человек с кинжалом, – проносится у меня мысль. Я одергиваю себя – это тупо. Но кто-то сейчас в доме: тот, кого не должно там быть.

Тихо подхожу к коттеджу и поднимаю прислоненные к стене грабли. Затаив дыхание, открываю дверь и проскальзываю в темную кухню. Кто-то сидит на диване; я вижу темные очертания головы. Поднимаю грабли. Они тяжелые, с острыми зубьями.

Голова начинает поворачиваться, и я как следует замахиваюсь. Я уже готов к удару, готов к крови.

Мама кричит. Ее лицо белеет.

– Господи, Уайлдер! Что ты делаешь?

Я выпускаю грабли, так что они безобидно падают на диван. Я почти плачу от ужаса, потому что был чертовски близок к тому, чтобы ударить ее по голове этой жуткой железной челюстью.

– Почему ты сидишь в темноте???

– Я ждала твоего отца.

Я выношу грабли обратно на улицу и обнаруживаю маму на кухне.

– Давай я сделаю тебе чай, – предлагаю я. – Знаю, тебе нравится эта смесь с малиновыми листьями.

Мы относим кружки в гостиную.

– Я не поняла, куда вы ушли, – говорит она. – Весь свет был выключен.

– Я пошел провожать Харпер. А где папа?

– У него небольшое несварение. Думаю, это из-за рулета с лобстером. Он всегда его заказывает, хотя знает, как его организм на это реагирует. Он меня закинул и поехал в аптеку.

– В ночную? Здесь?

– Над магазином в Кастине живет один мужчина. Иногда он открывает, если у него хорошее настроение и ты вежливо попросишь. – Мама улыбается. Но я вижу, что она устала.

Парни не особо обращают внимание, когда у их матерей «такие дни», но я не могу этого не замечать. Она всегда становится очень тихой, бледной и много лежит.

Во сне меня преследуют тревожные видения и запах выдохшегося пива.

Родители еще спят, когда я встаю.

На улице уже довольно тепло, хотя еще только восемь. Я спускаюсь с холма, поедая печенье с джемом. Для разнообразия я решил отправиться в лес. Хорошо побыть одному. В городе, в школе я всегда чувствую себя одиноко, хотя постоянно окружен людьми. Но здесь одиночество кажется приятным.

Вдруг я вижу посреди дороги от дома что-то белое – то ли бумажку, то ли пластмасску, сложно сказать. Может, кто-то бросил мусор или ветер принес. Меня неожиданно охватывает ярость. Это мое место, люди не имеют права разбрасывать здесь всякую дрянь. Я быстро бегу подобрать эту штуку.

Легкий бриз приподнимает уголок и переворачивает ее, а потом уносит еще на пару метров дальше по дороге. Я кидаюсь за ней. Подойдя поближе, я понимаю, что это. Дрожащий на ветру квадратик – это фотография, полароид, лежащий лицом вниз. Видимо, мама снова изучала «искусство» дяди Вернона и один из снимков унесло.

Я поднимаю его, горя желанием увидеть, какой из бесплодных фотографических экзерсисов дяди Вернона решил глотнуть свободы. То фото елки с настолько заваленным горизонтом, что дерево как будто пьяное? Или моря, где всю левую часть загораживает большой палец? Или той абсолютно темной фигуры, где ничего не видно, кроме одной яркой точки посередине, похожей на звезду? Мы с мамой решили, что это автопортрет, но только вспышка сама отразилась в зеркале, и ничего не получилось.

Но фото не одно из них.

Белое лицо, освещенное вспышкой: совсем бледное под холодным светом, как на столе в морге. Девочка или мальчик – сложно понять. Ребенок лежит, свернувшись калачиком и уперев кулак в подбородок. На щеке прядь волос – русых или каштановых. Видно ушко – идеальный маленький завиток.

На простынях узор с мишками. На желтой пижаме ракеты, так что можно предположить, что это мальчик. Или нет. Девочки тоже любят ракеты. На маленькое тельце не накинуто одеяло, и меня от этого пронзает страх. Видимо, фотография недавняя. Последнюю неделю по ночам было слишком тепло, чтобы накрываться.

И, похоже, он не всегда приставляет нож к горлу. Не всегда. На фотографии длинное блестящее лезвие расположено прямо перпендикулярно маленькому розовому ушку. Оно почти касается его верхушки и наставлено на то место, где ухо срастается с черепом. Легкое движение, один взмах – и все, ухо отрезано. Я представляю, как оно отрывается от головы, словно кусок розовой сахарной ваты от палочки.

Я убеждаю себя, что это может быть старая фотография. Может, она несколько месяцев пролежала в канаве или застряла в ветках дерева, а сюда ее принесло ветром только вчера.