— Это старая песенка, — продолжил крупный мужчина. — Там есть такие слова: «Мой господин, присядь со мною рядом. Я простая девчонка. Здесь тепло и уютно…» и так далее, что-то в этом роде.

— Ты знаешь этот язык? — удивилась большая дама.

— Нет, я знаю эту песенку, — ответил крупный мужчина и продолжил: — Интересно: нравятся ли эта мелодия и слова вашему Откину?

— Наверное, нравятся, — ответила большая дама. — Он со своей подружкой еще не вернулся, танцует до сих пор.

* * *

— О! Соседка наша с юношей соизволила подвигаться, — сказал он, разворачивая партнершу в сторону вновь появившейся пары в центре зала.

Она в ответ кивнула головой и тихо прошептала ему перевод звучащей песни:

— Мой господин, приходите в мое королевство. Я лечу угрызения совести. Я пою романсы. Я воспеваю моих господ, которым не выпало удачи. Посмотрите на меня, мой господин…

Песня закончилась, молоденькая певица в скромном одеянии покинула подиум. Они молча вернулись к своему столу.

— Вы, думаете, кто-то может быть господином? — спросил он.

Она, не глядя на него, ответила:

— Так поется в песне.

Он, грустно усмехнувшись, повторил:

— Да, так поется в песне. А еще там есть такие слова: «… достаточно одного корабля, чтобы всё разрушилось. Когда корабль уплывет… Он увозит с собой красавицу, которая разбивает вашу жизнь…»

— Не будем о грустном, — сказала она и, сделав глоток вина, продолжила: — А вы знаете, мы с вами ошиблись.

— Ошиблись? — удивился он.

— Да. Вы по поводу своего рассказа пообщались только с тремя соседями. Остались неохваченными четверо.

— Да, вы правы. Я ошибся, когда назвал неопрошенными трех клиентов. Кого бы вы хотели услышать?

— Гламурную даму, — ответила она.

— О! — покачал он головой. — Это сложный диалог, — и его взгляд устремился в сторону — может быть, так далеко, что этот ресторанчик растворился на фоне его убежавших куда-то мыслей.

— Потанцевали? — спросил он гламурную даму.

— Да, — недовольно ответила она.

— Что-то не понравилось? — снова спросил он.

— Всё понравилось, — хмуро ответила она. — Веселая мелодия, веселенькая песенка.

— Относительно веселенькая, — возразил он.

Гламурная дама с любопытством посмотрела на него.

— Почему относительно?

— Слова грустные — о неразделенной любви, — ответил он.

— Почему вы не спрашиваете ее о сюжете рассказа? — вмешалась некрасивая женщина.

— Не торопитесь, всё своим чередом, — ответил он. — Нельзя же сразу спрашивать о топляках.

— Может, стоит спросить ее о любви? — предложила некрасивая женщина.

— Пожалуй, вы правы. Стоит поговорить о любви, — согласился он. — А что вы скажете о любви этих молодых людей из рассказа? — спросил он гламурную даму.

Гламурная дама подумала и ответила:

— У вас там любовь какая-то грустная, а оттого и скучная.

— А разве бывает веселая любовь? — возразил он.

— Наверное, бывает, — ответила гламурная дама. — Лично мне веселая любовь нравится больше вашей грустной, да еще вы сказали, что она у вас трагическая. Это совсем не мое. Я это не люблю.

— «Я это не люблю», — повторил он. — Вот и весь сказ!

— Да, ответ абсолютно ясен, — согласилась некрасивая женщина. — Стоит ли у остальных еще что-то спрашивать, тем более что рассказ еще не закончен.

— Может быть, может быть, — задумчиво ответил он. — Финал еще впереди.

* * *

Она открыла дверь. Пустые глаза инспектора не мигая смотрели на нее. Его темный костюм был тщательно выглажен. Стрелки на брюках ровными линиями уходили вниз и упирались в блестящие черные ботинки. Вставая, она заметила, что на улице лило как из ведра.

«Странно, — подумала она. — Как это они умудряются в такую погоду быть такими чистенькими?»

— За три рапортички вам следует наложение дополнительной манифестации, — без выражения произнес инспектор и протянул ей черный конверт. — Прошу зафиксировать, — добавил он и молча удалился вниз по лестнице.

Она закрыла дверь и вернулась в спальню. До подъема оставалось еще два часа. Она вскрыла конверт. На белой мелованной бумаге красовалась черная типографская надпись: «Манифестация — одна единица». Внизу мелким шрифтом указывались время, место сбора и перечень необходимых лозунгов. Она еще раз взглянула на циферблат и поняла, что сразу после цеха придется мчаться на указанный перекресток, хватать транспарант, придется заучивать лозунги на ходу и даже в цехе. Спать не хотелось. Она легла на спину и долго смотрела в потолок, вспоминая свой родной хутор, откуда ее по разнарядке переместили в город.

На хуторе, помимо хозяйственных построек, было всего три дома. Три семьи испокон веков хозяйствовали там. Она принадлежала уже к пятому поколению. Когда-то народищу, как рассказывала тетка, обреталось здесь великое множество. На праздниках устраивались шумные гулянки с песнями под гармошку и играми среди молодежи. Но постепенно жизнь угасала. Старики умирали, молодежь перемещали в город — и в ее бытность на хуторе осталось всего три человека: она с теткой да старый, одинокий дед в соседнем доме. Один дом из трех уже года два пустовал.

Тетка за последний год сильно сдала и уже не могла следить за хозяйством и помогать деду. Теперь ей одной приходилось смотреть за огородом, где стараниями тетки кое-что росло, и за дедом, который в теплую погоду сидел на завалинке, курил свой самосад и натужно кашлял. Тетка сетовала, ворчала на деда и боялась, доживет ли он до следующего лета.

Из живности на хуторе оставалась, наверное, такая же древняя, как хутор, собака. Она медленно, часто останавливаясь, ходила от дома к дому и долго лежала у порога, не желая мотаться по дворовой территории.

В этот год лето выдалось теплое, с частыми дождями. Зелень в городе разрослась до неимоверных размеров. Ей приходилось почти через день прореживать и пропалывать овощные. Тетка охала и ахала, как могла помогала ей. Понемногу, по одной грядочке приводила огород в надлежащий вид. Дед изредка, опираясь на толстую клюку, появлялся на краю огорода, цокал языком и бормотал:

— Эка зелень-то прет! Видать, зима лютая будет.

— Ты что же, дед, всем организмом зиму чуешь? — завидев деда, отреагировала тетка.

— Не всем, а только низом. Ноют кости на погоду.

— Так до зимы-то далеконько, — не унималась тетка.

— Да, но на то другие приметы действуют, — ответил дед. — А ты, я вижу, девку совсем загоняла. Ведь не скотина же какая!

— Девка здоровая. Не боись за нее. Работа силы прибавляет, а безделье убавляет.

— Я не устала, — разгибаясь, ответила она и, улыбнувшись, спросила: — Дедушка, скамеечку принести? А то стоять-то, небось, тяжко?

— Стоять не тяжко. А вот на пустошь нашу смотреть тяжко.

— Опять ты, дед, за свое! Уж хватит вздыхать по прошлому, — отирая руки о фартук, проворчала тетка. — Мы-то, слава Богу, живехоньки, и молодуха у нас есть. Вона как быстро управляется.

— Управляется, — согласился дед. — А женихов нетути в округе. Ночь придет — окрест ни огонька не видно. Перемещение всех забрало.

— Да, — вздохнула тетка. — Может, нас обойдет сие лихо? Может, забыли нас?

— Может, и забыли, — с сомнением произнес дед. — А может, и нет.

Потом дед тихо удалился к себе на завалинку и молча сидел там до самого вечера.

— Дед, пора вечерить! — крикнула тетка, возвращаясь с огорода. — Заходи, родимый, к нам, сейчас я на стол соберу.

В сумраке вечера все собрались за столом.

— Сегодня тюрю будем есть, — сказала тетка. — Печь-то не топили. Дрова надо беречь.

— Эхе-хе, — поохал дед. — Тюрю так тюрю, — и обмакнул кусок хлеба в похлебку.

Остальные присоединились к нему. Хлебали тюрю из общей миски молча, как положено, соблюдая очередь.

— Завтра печку протопим, полевку сделаю. Хотите полевку? — спросила тетка.

— Хотим, — за всех ответил дед.