— Доктор, вас просят зайти к главному.

Он быстро ответил:

— Через пять минут буду, — и, посмотрев прямо Юсте в глаза, добавил: — Об этом просил его сын.

Она дважды кивнула головой, показывая, что это ее не удивило и что об этом она догадывалась с самого начала.

— Я могу идти? — спросил он.

— Да, конечно. Спасибо вам, — ответила она.

* * *

Лето было на исходе. По ночам появилась прохлада, но дневная жара еще не отпускала. По утрам холодная роса накрывала густую траву, и утренние туманы нередко висели над полями, яблоневыми садами, и только верхушки хаток и деревьев то там, то здесь виднелись над молочной пеленой.

Дед запрещал ей с подружкой ночевать в саду в шалашике. Он воспитывал их и журил:

— Застудитесь, девки! Ой, застудитесь! Ой, попадет мне от родителев!

Она потом, уже став взрослой, часто вспоминала те летние деньки и счастливые ночи в яблоневом саду деда. И вот сейчас, изучая материалы дела, она почему-то вспомнила, как грызла огромные яблоки в шалаше, а с неба падали крупные капли дождя от уходящей тучи, и вдали за пологими холмами уже сияло солнце.

Хатка деда располагалась на краю небольшой деревеньки и была, наверное, такая же древняя, как и сам дед, весь седой и морщинистый. Он щурился на солнце, и в такие минуты глаза его — щелки — излучали какое-то домашнее тепло. Даже когда дед сердился на них за проказы, они его совсем не боялись. Дед был добрый и мудрый.

Его хатка единственная в деревне была покрыта соломой, тогда как остальные соседи изладили кровли из дранки, железа, а у некоторых уже появился тогда еще новый материал — шифер.

Дед отказывался менять солому на что-то новое, приговаривая:

— Всё должно быть натуральным, а солома — она ведь почти живая. Она чует и дыхает во время дождя — помнит, как в поле стояла.

Еще ей запомнились сумеречные посиделки в хате, когда дед после вечернего травяного чая с вареньем рассказывал им деревенские истории: иногда веселые, иногда страшные — про чертей и нечистую силу, которая в изобилии в те времена водилась в округе в глухих лесах и болотах.

Страшные истории им нравились больше всего, потому что щекотали нервы, но всегда имели счастливое окончание. Одну историю она помнила до сих пор. Утомленный чаепитием дед издалека начал свой рассказ:

— Загуляла на деревне молодежь. Песни, хороводы, гармошка играет. До глубокой ночи шумела деревня. Осень. Урожай собран. Праздник.

Утерев полотняной тряпкой лоб, дед продолжил:

— Я, как есть молодец, средь девок сную, веселуху играю, глазами стреляю, молодок забавляю. Уж звёзды высыпали. Горят на небесах. «Пора бы, — думаю, — и к дому на хутор подаваться». В ту пору семья наша большая на хуторе хозяйствовала, версты за полторы от деревни. Крикнул я братишку: мол, до дому пора. А он разгулялся — молодой, впервой на такой веселухе оказался, — кричит в ответ: «Ты иди, я, значит, тебя догоню». Ну, я и пошел по тропочке через жнивьё — так прямее было. Иду, ногами тропку щупаю, а как-то темно совсем стало. Видать, тучки надвинулись. Ничегошеньки не видно, хоть глаз коли. Чую, тропку потерял. Аж присел, руками стерню щупаю — нет тропки моей! «Эка — думаю, — попался паря, будешь до утра плутать в темноте». Стою, думаю: что делать? Так стоять до рассвета или шариться по полю — может, дорожку отыщу свою?

Прислушался — тишина, ни звука. Глаза растопырил, головой верчу — ничего… Запужался, конечно, маленько. А как же: мало ли чего в голом поле? Вдруг чую — тень, что ли, или еще чего, саженях в десяти от меня двигается. Обрадовался — думаю, братишка догнал меня, домой торопится. Крикнул я — не останавливается. Я за ним, полегонечку вроде приближаюсь, а догнать никак не могу. «Ну, — соображаю, — видать, задумался братишка после гулянки, не слышит ничего». Иду, стараюсь тень не потерять, уж думаю — хутор должон быть. Ан нет. Идем так с братишкой и идем. Чую — трава пошла. Ну, как видно, хутор недалече. Тута бах — дрызь, провалился я в яму. Жижа вокруг, треста, да вроде камыша еще что-то. Барахтаюсь, ничего не пойму с перепугу. «А-а-а…!» — завыл, тишина в ответ. Сел, где посуше, кумекаю: где это я оказался? Туды-сюды руками щупаю. Кажись, канава с болотиною. Тута просветление на меня нашло. Канава та, мужиками прорытая несколько годков тому для подсушки дороги, идет к нашей копани хуторской. «Вот оно как, — думаю, — эко я в сторону забрал с братишкой!» Поаукал я еще раз — не слыхать его. Встал, да так по канаве к хутору и выбрался. На сеновале отлежался, а утром как родичам рассказал, как плутал, так старики сразу определили: чёрт водил меня. Да, слава богу, в болото не завел на погибель мою.

Дед откашлялся и, завершая свой рассказ, спросил:

— Ну, что, девоньки, в сад пойдете, а чертей не запужаетесь?

— Не запужаемся, дедушка, — ответили они дуэтом. Но спали эту ночь в шалашике тревожно, поджимая пятки, — вдруг черти щекотаться начнут.

* * *

С небольшой фотографии на нее смотрел юноша — внук генерала. Ньюка, наверное, снялся сразу после восемнадцатилетия. Она всматривалась в это лицо мальчика-юноши и пыталась понять: кто он, этот отпрыск ветерана? Молодое, чуть худощавое лицо равнодушно смотрело в объектив. Ньюка совсем не был похож на деда.

«В мамину породу пошел мальчик», — подумала Юста.

Чуть суженные глаза, прямой нос и тонкие губы намекали на некоторую жесткость характера, хотя по физиономии такого возраста ничего не определишь, кем будет данная начинающая личность.

«Интересно: о чём он разговаривал с дедом? Он был предпоследним посетителем генерала, — спросила она себя и добавила: — Вот, уже с фотографией разговариваю! Пора поговорить с оригиналом».

Она дня за два успела побеседовать где-то основательно, где-то впопыхах с его учителями и бывшими одноклассниками — с теми, кто соглашался хоть что-то сказать о Ньюке. Картина вырисовывалась пестрая. Ньюка не был лидером в прямом смысле этого слова, скорее он подстраивался под других, но некоторые его поступки намекали, что лидерство было спрятано у него глубоко где-то внутри. Друзей особых, закадычных у него не было — так, приятели одни. Девчонки любили с ним оказаться в людном месте — где-нибудь в кафешке. Он угощал их вкусностями и мороженым. Карманные денежки у него завелись рано. Пацанам он ссуживал их под небольшой процент, и они особо дружить с ним не рвались, но и не чурались его. У него всегда можно было одолжить деньгу для разных потреб. Учителя отзывались о нём неплохо: учился хорошо, но в пятерочники не стремился. Зубрилой не был. Словесница души в нём не чаяла. Эдакая у нее странная любовь проявилась к ученику. Все высказывания о нём только в превосходной степени. Когда Юста с ней беседовала, ей даже показалась в этом обожании какая-то ненормальность. Говорить об ученике «мой любимый мальчик» — слышать это от дамочки за тридцать как-то, как показалось Юсте, странновато. Что бы ни сотворил этот любимый мальчик, всё было оправдано цельной натурой ищущего молодого человека. А когда Юста заикнулась о матери этой цельной натуры, словесница скривила розовые губки и ответила явно недружелюбно:

— Она не могла его правильно воспитать. И слава богу, мальчик был лишен этой вредной опеки.

— Вы думаете, воспитание без матери пошло ему на пользу? — спросила Юста.

— У мальчика прекрасный отец. Он сделал всё для сына. Всё, что может сделать современный состоявшийся мужчина.

— А дед? Дед воспитывал Ньюку, то есть он как-то влиял на него? — снова спросила Юста.

Словесница насторожилась и, подумав, ответила:

— Генерал… — она назвала его фамилию, — был человеком того прошлого, которое мы, конечно, чтим, но живем-то мы сейчас, сегодня. Вы, надеюсь, меня понимаете. Генерал жил прошлым, и я думаю, что мальчик понимал это. Прошлым жить невозможно.

— Но без прошлого нет будущего. Так говорят мудрецы, — заметила Юста.

— Да-да, — спохватилась словесница, — мудрецы, конечно, правы. Ньюка мудрый мальчик. Он готовит себя к новой жизни. Тем более что у него есть такие возможности.