Практически не случалось такого, чтобы он пропускал молитвенные часы, а как только выдавалось свободное время, в пустом храме предавался глубоким размышлениям, и с какого-то момента, кажется, и вина стал пить меньше обычного. Во время Великого поста[5] или Адвента[6] он отказывался от пищи каждую среду и пятницу и всегда ходил медленной поступью, склонив голову. Даже увидев его впервые в жизни, можно было понять, что он большой любитель подумать. Иногда его профиль напоминал мне об образах архангела Михаила с картин европейских художников.

Иногда он заглядывал ко мне в комнату, спрашивал, что я читаю, или делился тем, что заинтересовало в прочитанном его. Как-то раз он зашел ко мне с книгой Шарля де Фуко – сына аристократа, молодые годы которого прошли в отрицании веры и распутстве, после чего он удалился в пустыню и провел оставшиеся дни жизни в глубоком молчании, посвятив себя искреннему покаянию и молитве.

– Йохан! Послушай это!

И он, вытащив из-под мышки книгу, раскрывал ее и зачитывал мне вслух: «Боже мой! Я творил только зло. Я не соглашался со злом и не любил его. Ты заставил меня почувствовать горькую пустоту, и тем самым я смог познать печаль. И эта печаль превратила меня в абсолютно немого и особенно упорно преследовала на банкетах и пирушках. Молчание обуревало меня даже на вечерах, устроителем которых был я сам, и в конце концов всё вызывало отвращение».

Прочитав, он прижимал книгу к груди и выжидающе смотрел на меня с горячим желанием, чтобы я понял, о чем идет речь.

– Послушай, Йохан! «Эта печаль превратила меня в абсолютно немого… в конце концов мне всё вызывало отвращение». Эта фраза не давала мне покоя с раннего утра, поразив до глубины души. Поэтому я и пришел к тебе.

До прибытия в монастырь я успел пробыть в миру всего лишь двадцать один год и на деле не познал ни разврата, ни беспутства. Поэтому для меня, чья жизнь ранее была обыденной и ничем не приметной, в то время было непонятно, что означает порочность, которая оборачивается печалью и превращает в немого, и как все это может опротиветь и сделаться ненавистным. Но я молча выслушивал Михаэля, считая его слова признанием, которое не выскажешь любому встречному, и верил – это сблизит нас и углубит нашу дружбу.

Рядом с Михаэлем был Анджело – миниатюрный, с пропорциональным телосложением, с красиво посаженной, словно искусно вылепленной головой. Глядя на его безукоризненное белое лицо с крупным римским носом, ясным взглядом глубоко посаженных глаз с большими зрачками, четко очерченными алыми губами, и вдобавок ко всему обрамленное разлетающимися каштановыми кудрями, даже я временами испытывал странные чувства. Поначалу он ходил с гривой длинных волнистых волос, но после того, как кое-какие посетители стали интересоваться, неужели в аббатстве служат и монахини, Анджело по просьбе отца-магистра подстригся. Все это доказывало, что со мной все в порядке, ибо, по всей видимости, не только у меня замирало сердце, когда его силуэт случайно попадался на глаза. В любом случае, будь я на его месте, не стал бы дожидаться совета наставника, а подстригся бы лишь из-за того, что меня принимают за женщину. Однако Анджело в тот же самый день без всяких сожалений попросту сбрил свою шевелюру и ходил, сияя голым черепом, отливающим голубизной.

Сам себя он называл «почти сиротой от рождения». И когда наставник новициев предложил ему пройти обучение в семинарии, он отказался.

«Я пришел сюда, чтобы жить как никто – ноль без палочки. Думаю, потому моя единственная кровная родственница, матушка, перед смертью велела идти мне в монастырь после окончания школы. Я ничего не умею. Нет у меня ни выдающихся способностей Михаэля, ни исполнительности Йохана. И даже в школе я учился плохо. К тому же хил телом, силенок маловато. Мне хватит трех тарелок риса на день да мелких поручений – и на том спасибо. Какая там семинария? Не достоин я становиться духовным лицом. К тому же меня бросает в дрожь от одной лишь мысли, что потом, став священником, мне нужно будет наставлять кого-то на путь истинный».

Однако, на удивление, в монастыре любили не Михаэля, не меня, а именно Анджело. Он постоянно опаздывал, часто забывал, что ему велели сделать или принести, чем выводил из себя нетерпеливых, вспыльчивых братьев, которые поначалу старались сдерживаться. В общем, он был тем, кто всегда служил помехой гладкому ходу дела. Когда он работал на кухне, то частенько подпаливал кастрюли, а однажды, когда занимался в витражной мастерской, выпустил из слабых рук несколько импортных стекол и разбил их, за что его прогнали оттуда взашей. На огороде, копнув пару раз, Анджело умудрился повредить спину. На него уже махнули рукой, мол, с этим каши не сваришь, но, несмотря на всё, любили этого неприкаянного бродягу. Разумного ответа на вопрос «почему же» у меня не нашлось.

Анджело… в этом был весь Анджело. В Страстную пятницу, когда все постились в память о страданиях Иисуса, Анджело, прихватив шоколад, который стащил во время перекуса, где нас изредка баловали сладким, отправился с этим богатством в лазарет. Там, как обычно в те часы, кормили престарелых монахов, которым перевалило за восемьдесят-девяносто лет, и атмосфера у них была подавленной и мрачной. Анджело присел в изголовье кровати одного из больных братьев и посмеивался своим неподражаемым искристым хохотком. Этот смех и описать-то трудно. Если буквами, должно быть получилось бы нечто вроде «хи-хи-хи»; если сыграть на музыкальном инструменте, то пригодились бы высокие ноты второй октавы; а передать с помощью ритма, то звучало бы это как четыре такта коротких «восьмушек»…

– Да, это так. Сегодня день, когда Господь умер, так что съешьте это в качестве епитимьи – врачевания духовного. Вы, брат, совсем осунулись. А шоколад – это как духовное лекарство. Когда все вот так погружены в печаль и муки, по правде сказать, больше других сейчас страдают, подобно Иисусу, те болезные, кто находится здесь, в этой палате – вот кому требуется утешение. Ну же, давайте! Тем самым вы и мне послужите ободрением в эти трудные дни поста.

Анджело, положив дольку шоколада в рот престарелого монаха, умудрялся перехватить чуток риса с подноса хворого.

– Неужто Иисус хочет, чтобы и мы страдали только потому, что Он сам претерпел крест? Брат Томас, вы и вправду так считаете? Когда матушка лежала в больнице и от боли не могла сделать даже глотка воды, ей нравилось видеть, как у ее постели я пил сок и уплетал булочки, которые принесли родственники.

Я частенько думал, что причина, почему такие слова, по идее, довольно-таки опасные перед лицом престарелых монахов, всю жизнь бережно хранивших строгие заповеди, словно Бога, не вызывали у них протест или возмущенные гримасы, крылась именно в смехе Анджело, сопровождавшем его речи. С прекрасного открытого лица сквозь ровные белые зубы крохотными птичками вылетал звонкий смех: хи-хи-хи…

Вспоминаю еще один случай, произошедший с Анджело. Как-то раз он не пришел на полуденную молитву, а когда его вызвал наш отец-магистр, он объяснил причину своего отсутствия следующим образом:

– Я пошел подсобить в сосисочную. Старший по цеху велел мне почистить мангал. Ну, этот продолговатый железный короб, на котором мы иногда жарим мясо. Долгую зиму его не использовали, поэтому прикрыли толстым деревянным листом. Когда я приподнял этот лист, к моему изумлению, обнаружил под ним птичье гнездо, а в нем кучу белых яиц размером чуть больше ногтя на большом пальце. Отец, вы представляете?! Малюсенькая птичка, проникая внутрь через маленькое отверстие для вентиляции, умудрилась свить там гнездо и отложить яйца! Даже не знаю, как объяснить… это было так прекрасно! Я прошу прощения, но даже прекраснее, чем облатки[7], символизирующие плоть Христа, что мы получаем во время мессы. Машинально я протянул руку и прикоснулся к ним… невероятно, но они были еще теплыми. И вдруг я поднял голову… о Боже, их мать, наблюдая за мной, трепыхала крыльями в воздухе. Да-да, так и было… она металась, не находя себе места… И тут до меня дошло, какой страшный грех я перед ней совершил. Птица улетела. Я снова вернул на место деревянный лист, который использовали в качестве крышки, и стал ждать. Прошло много времени, прежде чем птичка снова появилась. И тут прозвучал колокольный звон, оповещающий о начале полуденной молитвы, но я не мог двинуться с места. Ведь тогда она испугалась бы снова и улетела. И хотя уже весна, воздух еще прохладный, яйца могли бы остыть, и… этого нельзя было допустить. Поэтому, не шелохнувшись, я сидел в тени магнолии и делал вид, будто я – статуя ангела, стоявшая там с давних пор. Птичка несколько раз облетела вокруг меня, и я тем более не мог пошевелиться. Мне было так жаль, так жаль, что поначалу я спугнул ее…