И от волнения переходил на ещё более усиленный мало-по-русски-полуукраинский диалект:

— А я шо — Аполлон? В нас у Одэсе вси родычи Жванецкому. В нэи душа благородна, зовсим как у одесситки, з вэлыкым унутрэнним достоинством. А вогниста яка! Танцюе — очэй нэ видирвэш. От же ж беспонятные… Як вам цэ краще по-русски втолмить, шоб до вас дойшло?!

Моторист Федя послушал перепалку, махнул в мою сторону промасленной тряпкой — ты капитан, ты и решай — и вернулся к капризничающему дизелю.

Однако свою и Зиновия судьбы решила сама Концепция-Хуанита, в нашем сопровождении всё-таки проследовавшая торжественно к причалу, невзирая на неприязненную жестикуляцию длинного Мишиного носа. Но едва она углядела «Солёного дервиша», как тут же собралась дать ходу обратно в город. Мы поняли, что при этом она выругалась по-уличному.

— А что тебя устроило бы? — поинтересовался ничуть не смутившийся Зиновий.

— Авто «Мерседес», — горделиво подбоченясь, без тени сомнения ответствовала «Иванна» на международно-понятном языке. И, ткнув пальцем в «Бомбейского верблюда», добавила, имея в виду непреклонные мнения неизбежных свидетелей её потенциального отбытия из родного порта хоть и не под алыми парусами, но обязательно во славе:

— No Gloria! Тьфу!

И влюблённый Зиновий торжественно пообещал ей и нам, что для соблюдения требуемой «глории», приличествующей избраннице славы, в следующий раз приедет за своей Иванной, то бишь Долорес-Марией, на авто «Мерседесе».

Разборчивая Регия-Хуанита осталась в ожидании очередной улыбки судьбы на щедром на солнце и улыбки, но дорогом в смысле запросов тогда ещё не евро, а песет, лир, марок, фунтов, реалов и долларов испанском берегу. Мы же на обратном пути, набитые от киля до клотика коммерческим грузом, временно потеряли ход и отдали якорь «в сердцах и в виду незнаемых берегов», как с горечью пошутил одессит, возвращаясь к почти русскому языку и пряча двойную досаду.

Провозились весь световой день. В открытом море починили мотор и хотели теперь заслуженно выспаться. А сниматься с якоря разумно решили, когда взойдёт солнце.

Я спал чутко и перед рассветом вышел на палубу вдохнуть свежего воздуха. В бинокль рассматривал недалёкий берег, усеянный тысячами электрических огоньков. Мимо яхты прошёл патрульный катер то ли Испании, то ли Франции и удалился.

Средиземное море было мрачным и тихим, от него веяло холодом. Я не знаю, что подтолкнуло мои руки приподнять бинокль, чтобы разглядеть извилистую кромку очертаний невысоких горных цепей, разделяющих землю и небеса. Над гористым горизонтом на северо-востоке мне привиделся, как сперва я подумал, чёрный горный орёл. Он распластал неподвижные крылья и низко-низко переваливал еле различимый на затемнённом фоне ближний горный хребет. И тут же я понял, что это небольшой самолёт, потому что различил или угадал высокий киль и три выпущенных книзу лапки шасси. Уже не отрывая взгляда от него, я понял, что самолёт, покачиваясь в воздухе, планирует с еле работающим или выключенным двигателем к нашей яхте.

Мысленно я прикинул направление, откуда он мог прилететь к приграничному курортному городу Перпиньяну: Перпиньян — Каркассон — Тулуза, это практически по прямой, если обратным ходом двигаться от берега моря в глубь Франции.

Когда аэроплан беззвучно приблизился, мне стали заметны две неподвижные лопасти воздушного винта. Я распорядился завести двигатель яхты и поднять якорь.

Самолет планировал устойчиво. Это был, насколько помнится, французский, трёхместный и стосильный, если мне память не изменяет, туристский низкоплан «Rallye Club» с неубирающимся трехстоечным шасси и огромным полуцилиндрическим фонарем лобастой кабины.

Пилотский расчёт посадочной глиссады был очень точным. Яхта оказалась рядом с самолетом и корпусом прикрыла его от патрульного катера, когда он, прощаясь с небом, высоко, как ворона, задрал нос и приводнился — просто залюбуешься, — единственный раз припечатав о воду крылья и брюхо почти без брызг. Лётчик в обыденном изношенном штатском костюмишке с пустыми руками, с непокрытой головой выбрался на крыло мгновенно, и мы с носа яхты бросили ему верёвочную лестницу. В кабине больше никого не было.

— Русские, — то ли удивился по-русски, то ли обрадовался он, очутившись на борту. Я подал ему руку и оценил силу хватки его жёстких рабочих пальцев. Вначале показалось, что он сильно хромал, но в действительности оказалось, что одной ногой он вообще ступить не мог. Держался левой рукой за леер, с носка туфли приподнятой полусогнутой ноги на палубу продолжала капать морская вода. Ориентировался он в обстановке и разбирался в людях молниеносно:

— Вот что, ребята, мне не надо ни на берег, ни на пограничный катер. Если можете помочь, дайте задний ход по направлению к патрулю. В паре-тройке кабельтовых от самолета отдайте якорь и спускайте шлюпку. Только не торопитесь подгребать на ней к самолету, патрульный катер должен подойти к нему раньше вас, а то могут возникнуть неприятности. А там как Бог даст.

Фраза его прозвучала столь же непререкаемо, как знаменитые верещагинские слова из «Белого солнца пустыни», который мы за эту поездку из-за того, что кто-то из нас все время был вахтенным, прокрутили по видику раза четыре: «Вот что, ребята, пулемёта я вам не дам».

Зиновий срочно помог пилоту спуститься с палубы в «кают-компанию», служившую ещё и камбузом, и обеденной, и штурманской и спальней, и им занялся Миша. Наш «Бомбейский верблюд» быстро понесло ветром от самолёта, едва мы приподняли якорь. Дизель снова не запустился.

Мы, оставшиеся на палубе вдвоём, полусонно-полупьяно всё ещё возились на борту и бестолково, мешая друг другу, пытались спустить шлюпку, отчаянно переругивались, но не переигрывали, и военные посмеялись над неумехами-туристами, впритирку проходя снова мимо нас ко всё ещё торчащему из воды самолетному хвосту. Фюзеляж и крылья были уже в воде.

Но и военные моряки-пограничники не успели, первая же волна от подошедшего и одерживающего катера подтолкнула полупритопленное воздушное создание, взахлёб пьющее воду всеми отверстиями. Самолёт неторопливо убрал под поверхность вод свой хвост и ушёл под волны окончательно, с кабиной, намеренно оставленной незнакомцем раскрытой. Выровнявшись под водой благодаря обеспечивающей ему автоматическую устойчивость в воздухе аэро-, а теперь, в воде, гидродинамической центровке, и планируя, аппарат мог в непредсказуемом направлении удалиться от точки падения на приличное расстояние, пока хватит глубины моря. Очередной расчёт пилота тоже оказался точным. Мы с облегчением перестали изображать из себя спасателей. Просто глазели с палубы, пока патруль не удалился ни с чем; концы, как говорится, ушли в воду. И заключительный расчёт незнакомца получился безупречным.

Спасённый был похож, подумалось, на казаха лет сорока-сорока пяти с гладкими, не знающими бритвы за ненадобностью, щеками. По-русски говорил чисто и мало. Добряк Миша налил ему стакан общественного ещё одесского коньяку от холода и дрожи и вправил ступню, вывихнутую, как я понял, незадолго до полёта. Незнакомец не курил.

Спасённый пилот определил во мне старшего и поинтересовался, на запад или на восток мы намереваемся двинуться, отдал мне аванс — пятьсот или шестьсот долларов — и попросил довезти и высадить его в море у берега Черногории, на траверсе Бара. Мы планировали побывать ещё в живописнейшем югославском Дубровнике, а потом в болгарском порту Бургасе на пути домой, в тогда позднесоветскую Одессу. Так что пилоту «оказалось» с нами по пути. В начале девяностых годов я обучался новому миру, назвавшемуся переходным к правовому, и в силу этого не предъявляющему и не спрашивающему документов. Только полюбопытствовал, не предполагается ли, что наш гость, прощаясь, заберёт и нашу единственную шлюпку?

— Нет, уйду ночью вплавь. Не беспокойтесь о чепухе. Спасибо.

Миша, припомнилось мне, в тот же день на палубе сказал о нём, округляя и скашивая глаза в сторону жилого помещения яхты: